Горькая истина. Записки и очерки - Леонид Николаевич Кутуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы помните в бою при Цусиме, — сказал я, — командир миноносца «Буйный» снял с гибнущего флагманского броненосца «Суворов» адмирала Рождественского и чинов его штаба.
— Да, как же, — заметил он — мы это изучали в Морском Корпусе, но только адмирал Рожественский[497], а не Рождественский, — мягко добавил он — а как фамилия командира миноносца?
— Извините на счет Рождественского, — сказал я улыбаясь, — фамилия дяди моей жены К.[498]
— Да как же. Она мне известна еще по Морскому Корпусу.
— За этот бой он был награжден орденом Святого Георгия 4-ой степени, — продолжал я. — Хотите знать, что было потом? В войну 1914–1917 гг. он командовал бригадой крейсеров в Балтийском море в чине вице-адмирала. Потом… после Октябрьской революции он был посажен в Петропавловскую крепость.
Мои слушатели молчали.
— Потом ему удалось с женой бежать в Финляндию по покрытому снегом льду Финского залива, прикрываясь простынями…
Я кончил, а они продолжали молчать… И было бесполезно им говорить, что в крепость его посадили только за то, что он был адмиралом и георгиевским кавалером, и что по той же причине ему ничего другого не оставалось делать, как бежать… Всё было понятно и без слов уточнения. В это время подошел Миша. Я был очень рад, что успел закончить мой рассказ, были рады и мои слушатели. Все мы, как по команде, тотчас же насторожились.
— Здравствуйте, Николай Николаевич, — сказал Миша, — извините, что я не сразу подошел на берегу поздороваться с вашей супругой: через стекла автомобиля я ее не сразу узнал.
Я опять был приятно поражен. Разумеется, что заграницу команда была отобрана тщательно, но я никогда не предполагал встретить столь воспитанных людей, да еще из рядовых моряков торгового флота.
— Ну как, Николай Николаевич, — продолжал Миша, — не надумали ли возвращаться на родину? И не надоело ли жить заграницей? Не очень ли трудно порой приходится? Как говорят, у вас для взаимопомощи имеется Толстовский Фонд, получающий из Союза причитающиеся ему гонорары за издания книг Льва Толстого.
— Так вы думаете, что Госиздат финансирует эмигрантскую организацию? — сказал я насмешливо. Но Миша сделал вид, что меня не слышал и продолжал меня искушать:
— Приедете в Москву, станете жить у себя дома. В оперу пойдете посмотреть «Ивана Сусанина», идет у нас и эта опера, в последнем акте царский гимн послушаете!
— Простите, — сказал я — не русский гимн «Боже Царя Храни» исполняется в последнем акте оперы «Жизнь за Царя», а:
Славься ты славься, наш русский царь,
Господом данный нам царь-государь!
Да будет бессмертен твой царский род,
Да им благоденствует русский народ!
Слушали и опять молчали. Даже Миша. Я продолжал:
— А что касается нашей жизни здесь, то жили мы все эти сорок лет и сытно, и свободно. Вот смотрите на набережной — дежурный полицейский. Сейчас я сойду на берег: он не имеет права по своей инициативе меня спросить, что я делал на советском пароходе. Понимаете?
Тут я увидел, что мои слова произвели на советских граждан совершенно ошеломляющее впечатление. Но я, конечно, не сказал им, что мы, русские, частенько не подходим под разряд тех, кто безоговорочно пользуется правами Человека и Гражданина, что мы всё еще во многих государствах выносим процентную норму при найме на работу и т. д. Но я всё же им сказал:
— Да, порой бывает горек хлеб изгнания.
Я увидел явное сочувствие в их глазах и, конечно, и на этот раз эти разговоры не нарушили наших добрых отношений.
* * *
Но вот и Павел Васильевич.
— Здравствуйте, Николай Николаевич, — говорит он, — так что едем? у вас два свободных места в машине? Разрешите вас познакомить — Тарас Андреевич, помощник капитана, он бы очень хотел ехать с нами осматривать город.
Хотя мне и было досадно, что не удалось заполучить Павла Васильевича одного, но что же было делать! Да и помощник капитана меня заинтересовал: плотный мужчина за 50, с малороссийским акцентом, самый простоватый из всех, с кем я говорил, тип явного выдвиженца. И действительно, на этот раз Павел Васильевич заговорил еще более официальным языком, но зато разговор наш принял тотчас же характер дискуссии, как только, быстро осмотрев город, мы остановились в парке на холме, с которого открывался чудесный вид на порт и на набережную. Начали они с того, что, как полагается, снова начали уговаривать меня возвращаться на родину. Но я был так далек даже от мысли о возможности возвращаться, что не задал им вопроса, что же я стану делать на родине в моем возрасте? Очень теперь жалею — что бы они мне ответили? Павел Васильевич открыл дебаты:
— Читали ли вы книгу царского генерала Игнатьева[499] «Пятьдесят лет в строю», — стал же он служить советской власти, да и другой императорский гвардейский офицер — Тухачевский, дослужившийся до маршала Советского Союза. А вы тогда не пожелали, а теперь не хотите возвращаться на родину. Теперь у нас всё переменилось и Тухачевский реабилитирован.
— Я очень польщен, что вы занесли меня в один список с Тухачевским и хотя бы даже с графом Игнатьевым, — сказал я иронически. — Да, в начале 1918 года и я имел возможность поступить на службу в Красную армию ротным командиром с перспективой продвижения по службе… Конечно, Тухачевский реабилитирован — но, если можно так сказать, на том свете! Расскажу я вам интересный случай. Приехал некогда Тухачевский в чине маршала с официальным визитом в одно из европейских государств. Отвели ему апартаменты в лучшей гостинице города. Идя по зале отеля, встречает он неожиданно своего однополчанина Лейб-Гвардии по Семеновскому полку, работающего в персонале отеля. Контраст: Тухачевский в апогее своего маршальского величия и славы, а тот — незначительный отельный служащий. Узнали друг друга и заговорили. Вот как мы с вами. Вскоре Тухачевский стал его уговаривать возвращаться на родину, обещая ему свое покровительство и устройство на хорошую службу. Но тот остался глух к уговорам ренегата, ибо Тухачевский с нашей точки зрения был таковым, и наотрез отказался. Результат на лицо — он и по сей день здравствует в преклонном возрасте и ему нет надобности быть реабилитированным хотя бы даже и на том свете. Что
