Дэниел Мартин - Джон Фаулз

— Обещай, что сожжёшь. Клянусь, это всё неправда.

— Тогда — ничего страшного.

— Я сегодня в полном раздрыге. Ни о чём думать не могла. Реплики забывала. И зачем только я его отправила!

— Тебе нужно успокоиться.

Она опять долго молчала. Потом сказала напряжённым, более официальным тоном:

— Тебе хорошо там? В твоём сереньком домике на английском западе?

— Видел сегодня первые примулы. Жалел, что тебя здесь нет.

— Пошёл ты к чёрту.

— Почему вдруг?

— Твоё знаменитое воображение на этот раз тебя подвело. Ты не представляешь, что примулы тут кажутся пришельцами с иных планет.

— Только кажутся.

— Дэн, я не хочу больше участвовать в этих кошмарных мудацких играх.

Такие выражения в её языке встречались очень редко.

— Я очень хочу, чтобы ты спустилась в большой дом и поговорила с Милдред.

— Да я в порядке. — Она помолчала. — Мне просто стыдно.

— Тебе не следует воспринимать всё так уж всерьёз. Меня, во всяком случае.

— Ну вот, теперь ты заговорил своим «успокой кинозвездочку» тоном.

— Именно это я сейчас и пытаюсь сделать.

Молчание на этот раз длилось так долго, что я в конце концов вынужден был окликнуть её по имени.

— Я просто пыталась свободно мыслить. Получилось великолепно. Тебе придётся поверить.

— Это требует перевода.

— Почему мне приходится столько лгать самой себе.

— Это — привилегия не только женской части человечества.

— Ты уверен, что живёшь не на луне?

— О чём это ты?

И опять — молчание. Но вдруг её голос зазвучал почти нормально:

— Скажи мне, на что ты сейчас смотришь, там, у тебя в доме. Назови хоть что-нибудь. — Я замешкался. — Ну пожалуйста.

— Я сейчас в двух шагах от кошмарной акварели, изображающей церковь моего отца и деревню. Художник — какая-то Элайза Гэлт. Датирована тысяча восемьсот шестьдесят четвёртым годом. Думаю, это переделка религиозной гравюры. Там сверху надпись, в виде чёрной радуги на небесах: «Бог всё видит».

— Звучит ужасно.

— Элайзе в её небесах не хватило места, и «всё видит» она написала как одно слово. «Бог всёвидит». Из-за этого я её и купил.

— А я думала, ты презираешь дамское рукоделие.

— Только в тех случаях, когда оно мне не по душе.

— Ты так сказал, чтобы я знала своё место?

— Не будь слишком обидчивой.

— Я так боялась, что ты вот таким тоном и будешь со мной говорить.

— Я здесь пробыл всего каких-нибудь тридцать шесть часов и уже сто раз успел подумать: «А ей здесь понравится?»

— То, что я написала… это оттого, что на самом деле я тебя не знаю. Я только думаю, что знаю тебя.

— А ты уверена, что дело не в том, что ты и себя не всегда знаешь?

— И в этом тоже. — И сказала уже спокойнее: — Обещай его сжечь, когда получишь.

— Ладно.

— Я — та, у кого очень неплохо получаются письменные буквы.

— Помню-помню.

— Тогда поклянись.

— Уже поклялся.

— Положа руку на сердце?

— Вот ты и положи. Оно знаешь где? Где-то рядом с тобой. — Она молчала. — Теперь иди, ложись спать.

— А ты что собираешься делать сегодня?

— Буду работать над сценарием. И думать о том, что ты спишь.

Снова — молчание. Последнее из многих, рассыпанных по всему разговору.

— Сорви мне примулу, ладно? Я люблю тебя.

Трубка щёлкнула прежде, чем Дэн успел ответить. Он подумал было перезвонить в Калифорнию, дозвониться до Милдред в большом доме и попросить её пойти в «Хижину» взглянуть, в порядке ли Дженни, но решил, что той и самой хватит ума пойти к Милдред, если ей надо поплакаться в жилетку, и что вообще-то лучше заказать разговор на то время, когда Дженни проснётся, попозже, когда здесь, в Англии, день будет близиться к вечеру. Так он и поступил.

Это было неудачно вдвойне. Как только он услышал голос Дженни, угрызения совести из-за Египта и Джейн резко усилились; однако ему хотелось немного поднять ей настроение, прежде чем рассказать об этом, тем более что покамест и особой необходимости в этом признании не было, хотя он уже решил, что имеет смысл сообщить ей о том, что носится в воздухе, уже сейчас, а может, и притвориться, что хочет сначала с ней посоветоваться. Но Дженни, разумеется, сделала даже эту его сомнительную попытку облегчить свою совесть совершенно невозможной. Он слышал её такой далеко не в первый раз. Прежде уже были жалобы на плохой день в студии, раздражительность, слёзы… не так уж неожиданно, поскольку он знал, возможно, даже лучше, чем она сама, до какой степени каждая актриса живёт на нервах, и ошибкой было бы не понимать, что они всего лишь пользуются предменструальной депрессией, чтобы чуть-чуть побыть просто Евой и, поиграв так, очень быстро вернуться к своей обычной, анормальной роли. Но его звонок, к несчастью, лишь усилил впечатление искусственности их отношений. Как это всегда бывало, Торнкум заставил его укрыться в прошлом, в утраченном домене, в ином мире, и миру этому не нужен был её голос, чтобы лишний раз напомнить Дэну о новом расстоянии, их разделившем, — почти равном расстоянию между воображаемым и реальным.

Это было несправедливо по отношению к Дженни… несправедливо даже по отношению к нему самому, так как, пока она говорила, у него росло желание оберечь, защитить её; он даже не лгал, просто немного преувеличил количество раз, когда он думал о ней, приехав на ферму. Он действительно лелеял мысль о её приезде сюда, хотя в то же время не сомневался, что приедет она лишь как гостья: иное будущее для них обоих представить было бы вряд ли возможно. Какая скука владела бы ею здесь, пожертвуй она своей карьерой ради этого «далёка»… и всё же он, словно подросток, видел в мечтах ситуации, когда она, чудом изменив собственную природу, радостно соглашается принять этот образ жизни. К тому же ему недоставало её физически: её небрежной грации, её присутствия рядом, её голоса, движений, жестов и, конечно же, её нагого тела.

Он считал, что давным-давно освободился от представления, что лица, часто встречающиеся на фотографиях, должны — это же аксиома! — принадлежать гораздо более интересным, глубоким и человечным личностям, чем все остальные представители рода человеческого: стоило им оказаться вне экрана и сцены, как все свидетельства — будь то на публике или в частной жизни — доказывали совершенно обратное. Однако сейчас он задумался — а не стал ли он всё-таки, пусть самую малость, жертвой этого представления: увлечённый её живым умом, не забыл ли он, как соблазнительна она и по более ординарным, типично мужским меркам… и, несомненно, была бы не менее соблазнительной, даже если бы оказалась менее интересной и оригинальной личностью. Он ощущал себя человеком, захватившим в плен принцессу и вдруг обнаружившим, что сам пленён её титулом и всем, что этот титул сопровождает; тенёта, разумеется, шёлковые, но — какой абсурд! Почему-то казалось, что международный звонок в Торнкум требует от него гораздо большей терпимости, чем все звонки в Лондон. Звонок этот отдавал особого рода капризностью, сродни комедиям периода Реставрации, этаким манерным забвением обыденной реальности… фунты и доллары беззаботно тратились на сложные технические устройства лишь для того, чтобы лишний раз установить, что они нужны друг другу. Это напрочь расходилось с тем чувством, что Дэн испытал накануне, во время утренней прогулки с Полом; да и с незначительным инцидентом чуть позже днём, совсем мелкой деталью: Джейн предпочла поехать вторым классом, а не первым.

Выбритый и одетый, Дэн на минуту остановился у окна спальни, глядя вниз, за кроны яблонь в саду; и снова грустно подумал о прикосновении Мидаса. Иногда понятия «иметь всё» и «не иметь ничего» гораздо ближе друг к другу, чем могут вообразить те, кому не очень повезло.

Он спустился к завтраку. Небо по-прежнему скрывали тучи, но ветер улёгся, а дождь прекратился ещё ночью. С полчаса он слушал болтовню Фиби, рассказал ей что-то ещё про Джейн, про Пола и про двух её дочерей… небольшая уловка, прикрывающая его нежелание объяснять, с кем он разговаривал по телефону. Фиби слушала, одобрительно кивая, хотя он не мог бы сказать, потому ли, что ей понравились Джейн и Пол, или оттого, что она понимала — он наконец-то привозит сюда и других родственников, помимо Каро. Потом он вышел в огород, где уже работал Бен, чтобы тот показал ему, что там произошло за время его отсутствия: ритуал, осуществить который накануне ему помешали погода и гости.

Дэн медленно шагал за стариком меж грядками, слушая его комментарии: весенняя брокколи поднимается не так уж плохо, зелёный лук довольно хорош, «сельдерейным корням» (как Фиби на кухне, Бен испытывал некоторые затруднения из-за экзотических пристрастий Дэна) тут вроде бы по вкусу пришлось… были и первые посадки нового сезона: из красной земли уже показались зелёные ростки шалота и головки бобовых. Поговорили о семенном картофеле, который Бен должен вскорости заказать: всегдашний спор о том, что предпочесть — вкус или урожайность, который всегда решался одинаково. Бен выращивал сорт «король Эдуард», исходя из величины картофелин и здравого смысла, а Дэну разрешалось иметь один-два ряда его любимой «катрионы» и «еловой шишки» (если удавалось достать семена), чтобы похвастаться перед воображалами — лондонскими друзьями.