Современная венгерская проза - Магда Сабо

Жофия стала читать отчеркнутый красным карандашом столбец:

«Председатель. Писали ли вы письмо послу США в Будапеште Чейпину от 31 августа 1947 года, в котором прямо просили его о том, чтобы венгерская корона, захваченная американскими военными силами, была переправлена не в Венгрию, а в Рим?

Миндсенти. Да.

Председатель. Какую цель вы этим преследовали? Кому принадлежит по праву эта корона?

Миндсенти. Венгерской нации, без сомнения.

Председатель. Кто дал вам право распоряжаться судьбою короны? Предъявлять на нее права? И где следует ей находиться?

Миндсенти. В нормальные времена, во всяком случае, все мы полагаем естественным, чтобы святая корона хранилась в Будапеште, в Будайском дворце, однако в тогдашней ситуации дело выглядело иначе, святую корону, как известно, почитали потерянной, и мы по сему поводу весьма скорбели…

Председатель. Тогда мы уже знали, что корона не пропала, что она благополучно пережила перипетии войны, бесчинства нилашистов.

Миндсенти. Да.

Председатель. Сейчас я оглашу письмо под номером А/8. Оно написано вами собственноручно?

Миндсенти. Да.

Председатель (читает письмо). «Милостивый государь! Соединенные Штаты Америки вернули нам, а солдаты США доставили сохранившуюся в целости в течение девятисот лет святую Десницу короля нашего Святого Иштвана. Святая корона Святого Иштвана также является значительнейшей нашей законной и исторической святыней, нашим сокровищем; ею завладели сейчас военные силы Соединенных Штатов, на территории Германии, в Висбадене… Молю вас, милостивый государь, предпринять соответствующие шаги перед вашим правительством, дабы армия ваша переправила ее и передала в Риме Святейшему престолу, его святейшеству папе римскому, чей предместник пожаловал сею Святой короной Святого Иштвана в тысячном году. Для нации нашей сие весьма важно… Памятуя о ценности Святой короны, а также о том, что драгоценная для всех нас святыня в ходе военных действий может оказаться жертвой неблагоприятных обстоятельств, народ наш был бы спокоен за нее, только сознавая, что она пребывает в Риме…» Так гласит ваше письмо… Если бы вы желали спасти эту корону для венгерской нации, а не собирались использовать против ныне существующего государственного строя, вы очевидно сотрудничали бы с представителями правительства. Это было бы естественно — ведь у нас действовала за границей целая организация по розыску вывезенных из страны ценностей, пока ей не помешали работать.

Миндсенти. Об этом я не думал.

Председатель. Именно такой путь был бы легальным и естественным.

Миндсенти. Я не делал шагов…»

Жофия вернула газету священнику.

— Миндсенти, очевидно, боялся, что, если святая корона вернется домой, ее переплавят и все ценности вложат в экономику.

— Или боялся еще худшего, — сказал декан. — Миндсенти, как мы знали, не признал республику. Для него единственной формой государства всегда было королевство. А коль скоро законного короля нет, то, согласно вековому венгерскому правопорядку, главою страны является примас. То есть он полагал, что вправе распоряжаться судьбою короны.

Декан еще подлил коньяку в обе рюмки.

— Словом, викарий меня убедил. Мы спустились в склеп и, поскольку пустой ниши для захоронения не было, решили, что переместим гроб с последней усопшей, ее высокопревосходительством госпожой Семереди… Все подробно обговорили, во всех деталях… Я хотел поставить вокруг церкви сторожевых, чтобы, не дай бог, нас не застали те, кому не следует, но викарий не дозволил: пусть, мол, поменьше будет осведомленных… Ну, а если нас все же застигнут? Тут ведь без шума, без света не обойдешься. Что ж, тогда он поищет другую церковь в епархии… И рассказал, что с приближением фронта они закопали было часть эстергомских сокровищ, но каменщик проболтался. Тогда секретарь архиепископа — один! — выкопал ящик и замуровал его в другом месте.

Священник смочил коньяком пересохшие губы.

— И вот однажды, в понедельник, чтобы до следующей воскресной мессы размыло следы, поздним вечером к церкви подъехала телега, запряженная двумя лошадьми; на ней прибыли два дюжих монаха — один из них был отец Рафаэль, о котором я вам рассказывал, — и старый каменщик, а под попонами солидный кованый сундук. Остановились под прикрытием церкви, с шоссе ничего не было видно, я проверил. Монахи начали рыть могилу у самой церковной стены; земля промерзла, работать им приходилось только кайлом. Каменщик вскрывал нишу в склепе. — Священник опустил голову, лбом уперся в ладони. — Стужа была немилосердная, и работа продвигалась немилосердно медленно… Сцена с гробокопателями, мурашки по коже… Ночь, фонарь, два монаха в сутанах, две лошади, из ноздрей пар… Да если бы кого случай занес туда, помер бы на месте со страху… Я уж и не за себя боялся, все молился, чтобы кто-нибудь не забрел ненароком… Затем мы общими силами отодвинули мраморную плиту, закрывающую склеп, подняли на веревках гроб и схоронили в новой могиле… Никогда не казались мне столь грозными слова: «Circumdederunt me gemitus mortis: Dolores inferni circumdederunt me…»[79] С тех пор я каждый божий день прошу прощения у ее милости… А теперь приехал сын ее и желает увезти в Швейцарию…

— Вот почему вы были такой озабоченный, господин декан, — сочувственно воскликнула Жофия.

Священник кивнул и продолжал:

— На тех же веревках спустили мы в склеп сундук с сокровищами и опять поставили на место мраморную доску с надписью: «Здесь покоится супруга Калмана Семередь Семереди, урожд. баронесса Амалия Агашвари»… После того епископский викарий вынул из-под пальто крест на золотой цепи, и мы, все четверо, повторили вслед за ним слова клятвы: «Да покарает меня господь, святая мадонна и все святые господа нашего, если не сберегу я доверенную мне тайну и когда бы то ни было, при каких бы то ни было обстоятельствах выдам ее без ведома надо мною стоящих. Да покарает меня бог! In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen»[80]. — Декан достал из железной коробки маленький французский ключ на металлическом колечке. — Один из двух ключей от сундука господин викарий доверил мне, мы все обнялись, затем они сели на телегу и укатили в ночь. А я остался здесь с непосильным этим грузом… тогда еще даже не понимая до конца, сколь непосильным.

Жофия слушала не шевелясь, пока не затекла нога; осторожно, боясь отвлечь декана, она переменила позу.

— Неделю спустя я узнал, что викарий уехал в Рим и возвращаться не собирается. И не вернулся, там и умер в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году… — Декан тяжело вздохнул. — Пока он был жив, я знал, что ответственность на нем. — И он достал из коробки еще одну пожелтевшую вырезку из газеты. — Это однокашник мой по семинарии прислал мне тогда извещение о его смерти… Тяжко стало у меня на душе. «Господи, господи, может, я весь мир несу на себе?» — «Воистину несешь…» Сокровища эти известны были в течение столетий, многие поколения ювелиров их изучали, значит, заметили уже, знали, что нет их. И о том догадывались, что исчезли они не во время войны, а тогда же, когда уехал доктор Эсеки и что он не увез, не мог увезти их с собой… Когда отношения между государством и церковью нормализовались, венгерские органы многократно делали попытки уговорить викария, чтобы открыл, наконец, где спрятаны сокровища, но он не нарушил клятву… В начале пятидесятых годов органы внутренних дел, позднее Комитет по делам церкви вели розыск, и ко мне наведывались, все спрашивали, не знаю ли, где сокровища, или хоть что-то, что бы на след навело, но сама эта неприметная церквушка совсем не была никому подозрительна, даже склепом не поинтересовались… Эсеки верно рассчитал…

— Потому-то вы и не позволили новую церковь строить? — спросила Жофия и сама налила в рюмки коньяк.

— Потому. Я хотел ежедневно чувствовать, что сокровища у меня под ногами… Потом умер монах Эдьед… Через сколько-то лет ушел от нас мастер Ференц Никличек, каменщик… А теперь вот и отца Рафаэля не стало… Изо всех, кому известна была великая сия тайна, остался в живых я один.

— Тяжелая ноша, — согласилась Жофия.

Декан вынул из коробки толстый запечатанный конверт.

— После смерти отца Рафаэля я всю эту историю записал, на тот случай, если вдруг внезапная смерть настигнет… — Священник осенил себя крестом и на секунду прикрыл глаза: — Избави нас, боже, от смерти нежданной!.. Чтобы не унести с собой тайну эту в могилу… Но что, ежели в недостойные руки попадет посмертное сие послание?.. — С измученным видом он неподвижно уставился перед собой. Жофия смотрела на него с жалостью: священник состарился на десять лет, рассказывая о своей тайне. Мясистое лицо избороздили морщины, глаза запали и воспалились, нос вытянулся. — Пирока… но она для этого слишком примитивна, даром что всю жизнь священникам прислуживала… Да, пожалуй, и корыстолюбива… К золоту, во всяком случае, неравнодушна.