Убийство Халланда - Пиа Юль

Мне стало нечем дышать. Все, с меня хватит. Таинственные беременные племянницы и таинственные комнаты, а теперь вот это: какая тайна кроется здесь? Теленочек. Я знаю, что у Халланда на уме. Я же дико в него влюбилась, конечно же, я это знаю. Я угадываю его малейшую, даже мимолетную мысль, ощущаю ее всем телом, не прикасаясь к нему, улавливаю оттенки его голоса, разговаривая с ним по телефону, и знаю в точности, что каждый из них означает. Это и есть большая любовь. А теперь мне пора домой. Я вышла из машины и направилась длинными шагами к мусорному ящику, в который выкинула бутылку, обертку и пластик. Запах бензоколонки всегда напоминал мне о чем-то хорошем, ничего конкретного, просто что-то хорошее. Очевидно, что-то такое хорошее, что могло вызвать у меня слезы.

Всю оставшуюся дорогу я пела обрывки псалмов, какие только приходили на память, а когда забывала слова, то напевала дальше мелодию. Халланд, какого черта, беса, дьявола, Халланд, ну ты и… ах ты… Халланд, ха-ха, ну почему ты, почему, Мартен Герр был человек чести, а Халланд — пигмей, он был загадкой, отгадай, что это: идет, идет, а назад не воротится…

Припарковавшись на площади, я обождала открывать дверцу. От сидения за рулем у меня онемели и ныли руки. Я ушла с поминального кофепития, которого вовсе не было, я и не предполагала, что придет так много народу, думала, будут только Ингер и Брандт, а они могли выпить кофе у меня на кухне. Но если нанесли столько цветов и венков, их должны были положить на могилу, так ведь принято — разве нет? Хотя была уже почти ночь, мне захотелось проверить, там ли они.

Правда, до самой могилы я не дошла. Я увидела издали цветы, белые — светились, но вокруг было неспокойно, я повернула голову и прислушалась: не шаги ли это? Бегущего человека? Мое дыхание заглушало все звуки, я попробовала задержать его — безуспешно, но это были шаги. Бегущего человека. Тут я и сама со всех ног побежала обратно к калитке, которая поддалась тяжело и со скрипом.

19

Входите же — здесь никого, кроме меня и большой трупной мухи.

Я отворила. Это был Гость. Я не рассказала еще, какая у него внешность, и сейчас тоже не буду, в тот момент это было несущественно.

— Ты случайно не видела Брандта? — спросил он.

Я посторонилась, пропуская его в дом, и посмотрела себе под ноги. Я очень долго спала. А во сне так много плакала, что устала.

— Когда?

Накануне, дожидаясь Брандта, он приготовил для него ужин, решил, тот задерживается, принимая больных, но Брандт так и не пришел. Гость поел, убрал со стола и, подождав еще, стал звонить в клинику и на мобильный Брандта, звонил несколько раз и все время попадал на автоответчик. Ему плохо спалось, он подумывает, не заявить ли в полицию.

Рука Брандта, обнимающая мою шею. Сумерки. Я радовалась, что снова его увижу. О! Мое солнечное сплетение.

— Проходи и садись.

Он прошел и сел.

— Жизнь очень коротка, — сказала я. — Или: может таковой быть.

— Ты думаешь, он умер?

Гость был небрит, под глазами тени, отчего резче обозначились черты лица.

— Да брось ты! — сказала я. — Не хочешь пропустить рюмочку?

Произнося «рюмочку», я слышала дедушкин голос, это выражение я переняла от него, он предлагал пропустить рюмочку всем гостям.

Брандт взрослый человек, нам не из-за чего беспокоиться. Мы выпили по стопке «О. П.»[25] и сразу же повторили. Поговорили о том, куда он мог деться, это на него не похоже — взять и не позвонить, хотя сегодня суббота, у него выходной. Учтивая беседа двух незнакомых людей. Шнапс помог, но не очень. Он обжигал язык и все же был мягкий, тмин с анисом, но спирт он и есть спирт. Пригубив, я выпила залпом.

— Еще будешь? — спросила я.

— Может, по дороге домой он повстречал какую-нибудь даму? — предположил Гость, однако это прозвучало неубедительно.

— Да, — отозвалась я, глядя на площадь. — Может, он повстречал даму.

На подоконнике лежала мертвая муха, а еще там собралась пыль и появились какие-то странные черные крапинки.

— Его и в церкви вчера не было, — заметила я. — Меня это удивило, но я подумала, что знаю, почему он не появился.

— Похороны вчера были? Он мне ничего не сказал.

Я пошла и позвонила домой секретарше Брандта — там никто не отвечал. Я видела, что Гостю не по себе, может быть, ему хотелось курить.

— Да еще эта собака, — прибавил он.

— Она до сих пор у вас?

— Ну да. Я от этого не в восторге, но я ее хоть выгулял.

— Значит, дама ни при чем, — сказала я. — Он бы не оставил собаку.

— А вот оставил же, — возразил мне Гость.

20

С беспечной неблагодарностью, что так идет избалованным детям, мальчик тянется за мармеладом, между тем как фру Андерсен, от которой всегда целомудренно пахнет мылом и гладильным утюгом, тщательно облупливает для него яйцо.

После ухода Гостя я выпила еще стопку «О. П.». Поглядела в окно, позвонила Брандту на мобильный — сигнала не было. Тогда я взяла под мышку кастрюлю Ингер, пошла к ней и постучалась. Изнутри доносились крики, я различила два голоса, ее и Лассе. Я нажала на звонок, хотя он не работал, и постучалась еще раз.

— Да он стал просто невыносим! — выкрикнула мне в лицо Ингер и прошагала мимо меня на площадь. Обернулась.

— Он всего лишь подросток, — пробормотала я.

— Это не оправдание! — фыркнула она. — Как же я от него устала, он ни черта не делает, слоняется по дому и… и… он должен был мне утром помочь, но подняться изволил только что, и у него болит голова, а вечером он опять куда-то намыливается, и как он умудряется напиваться, ему же семнадцать, разве это не запрещено?

— Ах, да оставь ты его в покое… — сказала я, проходя в дом.

Лассе был на кухне, он сидел, ссутулившись над овсяными хлопьями и холодным какао.

— Что, голова болит? — рассмеялась я. Похмелье в этом возрасте уморительно, им гордятся. — Вы случайно не видели Брандта? Его гость говорит, что он исчез.

He-а. Похоже, им все равно. Я поглядела на Лассе: сонный, с виду совсем мальчишка, немножко стеснительный. Незадолго перед тем он кричал и грубил и вывел из себя мать.

— Ему все давай и давай — и ничего взамен! — Она была в бешенстве.

Лассе пригнулся. Мне тоже хотелось бы иметь в доме подростка. Пускай и такого, с кем трудно справиться. Пускай бы мне с ней было очень трудно. Не все же годятся в родители — но большинство ими все равно становятся. Меня, как обычно, переполняла нежность, совершенно необременительная, потому что рядом не было никаких детей, о которых мне надо было заботиться. К тому же Эбби скоро исполнится двадцать четыре. Но когда она была маленькая, когда она подрастала, когда она смеялась и когда плакала, когда она качалась на качелях, когда она что-нибудь проливала, когда, играя, забывала обо всем, когда ее причесывали, когда она смеялась и когда плакала, когда она спала и когда просыпалась, когда она пела, кричала, визжала, шептала, когда она с аппетитом ела, когда гримасничала, когда раздавала поцелуи и когда от них отбивалась, — все это, если бы у меня все это было, и оно у меня было, а я почти не замечала. Когда я плакала от тоски по Эбби, на самом деле я плакала оттого, что мне хотелось быть настоящей матерью. Лицемерка, я просто-напросто желала ей нравиться, но я ей не нравилась, вот и все. Я часто видела перед собой, как держу ее, грудную, на руках, в точности так же, как недавно держала на руках спящую новорожденную, внучку моей двоюродной сестры, я готова была сидеть и сидеть, глядя на крошечное личико, мне так всего этого недоставало, даже детских дерзостей — ведь рано или поздно дети начинают дерзить, мне недоставало даже презрения Эбби — о, если бы она только была со мной. Одну из отчаянных попыток быть настоящей матерью я предприняла, прочтя кулинарную колонку: автор заверял и гарантировал, что, если по-праздничному накрыть стол, украсив его, допустим, цветными салфетками, и приготовить что-нибудь вкусное, настроение тотчас же переменится к лучшему Я с жаром взялась за этот проект, но Эбби и ее отец на это как-то не среагировали. Мало того, Эбби вступила на тропу войны сразу же, как только я пожелала им приятного аппетита. Отправив в рот первую ложку, она крикнула: «У тебя не еда, а говно!» Хотя меня это очень расстроило, я еле удержалась от смеха; она вмиг это уловила и разошлась еще пуще. Сейчас я помнила лишь эту ее реплику и сверкающие глаза — но почему она так разозлилась? Видно, мы уже решили развестись, скорее всего поэтому.

— Куда ты вчера пропала? — спросила Ингер. — И кто эта беременная грация, которая здоровалась со всеми при входе?

Я пожала плечами.

— Спасибо тебе, что помогла в церкви, — сказала я. И добавила: — Мне стало невмоготу.