Борцы - Борис Порфирьев

— Господа циркачи, не прокатить? — раздался над их головами протодьяконовский бас.

— Да иди к шуту, не мешай, — беззлобно ответил Верзилин, не взглянув на извозчика, и подхватил Татаурова под руку.

Татауров остановился.

— Нам туда, — указал он на мощёную красивую улицу, упирающуюся в серый разлив реки.

— Туда?.. Ах да… Спасская улица. Правильно, номера Чучалова на углу Спасской и Николаевской… Спасибо, — он обернулся к извозчику в синем армяке и блестящем цилиндре, — нам рядом… Так вот, Ваня, видел вчера борца, которого за чемпиона Малороссии выдают? Здоров дядька, а? То–то. Поздоровее тебя. А обратил внимание на его сизый нос? Нет? Уверяю тебя, что он пьяница. И никакой он не чемпион. Платят ему за его рост и афишируют потому, что это Дюперрену выгодно. А ведь мог бы, наверное, и в люди выйти… да только вино помешало. Много препятствий на пути борца стоит… Один сопьётся, другой режима не соблюдает, а третьего возьмут да и укокошат… Сколько хочешь… Вон в Ницце в Ивана Поддубного пять лет назад один жулик стрелял. А в Париже в девятьсот восьмом — в Ивана Заикина… из пистолета. Конкуренты всё… Избавиться хотели… А одного моего приятеля в Мойку сбросили… Поперёк дороги одному тут барону встал вроде твоего Дюперрена… Да что далеко за примером ходить — твоего земляка Гришу Салтыкова соперники отравили. Приехали к нему в деревню, говорят: «Давай бороться». «Давайте», — говорит. «Пошли на гумно». А гумно крытое. «Зачем, — спрашивает, — на гумно? Здесь». «Здесь не будем, — отвечают. — Давай тогда чай пить». Чай, говорят, у них особенный… Ну и напоили, его этим чаем… Умер… А какой борец был! В чемпионате мира в Париже вышел на четвёртое место. Первое и второе Поддубный с Заикиным заняли… Это тебе не Иван Сатана… Видишь, сколько препятствий даже у тех борцов, которые упорно идут к цели. А я тебя от всего этого уберегу. Я тебя чемоданчик носить научил? (Верзилин кивнул на татауровский саквояж). То–то. И водой обливаться научил, и спать вовремя научил… И табак курить бросили, и вино пить… Завтра ты за всё это спасибо мне скажешь… Почувствуешь, наконец–то, необходимость всего этого. А потом самого Сатану положишь… И ещё зиму потренируемся так, чтобы кроме мышц, — таких, как динамит, — ничего не было… А там — держись, чемпионы!

Они шли навстречу простору реки, поглядывая на зеркальные витрины магазинов.

— Ну а насчёт бильярда — ты бы мне раньше сказал. Эта штука нам не повредит. Наоборот, взгляд твой сделает точным и расчётливым, приучит к спокойствию и выдержке. Сам я не играю, но с удовольствием посмотрю на тебя… Иди, иди первый — ты моложе меня и будто мой гость…

Верзилин распахнул дверь, одним пальцем левой руки сдерживая напор пружины. Взглянул на ученика. Тот поднимался по лестнице раскачивающейся сутулой походкой борца, неся в руке тяжёлый саквояж.

Через несколько минут они спустились в низкий зал ресторана, с удовольствием втягивая беспокоящий запах лаврового листа, перца и пива. Официант бросился к ним со всех ног, как к старым знакомым. Кивнув на дверь бильярдной, откуда доносился стук шаров, Верзилин спросил:

— А мы вас не обидим, если расположимся там? Или, может, вы нас сможете и там обслужить?

— К вашим услугам! Я вам сейчас накрою столик.

Усаживаясь, Верзилин сказал, кивнув в сторону официанта:

— А мне ихняя форма нравится. Что–то такое… традиционное. В Петербурге давно ни ливрей, ни гетр нету…

Татауров покосился на бильярд, ничего не ответил.

«Ну что ж! — подумал Верзилин, — изберём этакую поощряющую тактику… Всё–таки, как–никак, у парня завтра событие — первый раз на арену выходит». И когда официант принёс им закуску, заказал две бутылки жигулёвского пива.

— Две? — переспросил официант. — Пиво свежее‑с.

— Мы непьющие, — усмехнулся Верзилин. — Нам больше не выпить… Две бутылки. И молоко не забудьте принести.

Татауров подозрительно поглядел на учителя, отвернулся.

Затыкая за ворот салфетку, закинув голову, Верзилин сказал:

— Наливай себе.

— А вам, Ефим Николаевич?

— А мне не надо, — равнодушно заявил Верзилин. — Мне больше пользы от молока.

— Один стаканчик?

— Нет, нет… Это уж тебе за завтрашнюю победу. Авансом.

Татауров одним махом опустошил стакан.

— Пей, пей, — вздохнул Верзилин.

Татауров налил ещё. Выпил маленькими глотками — просмаковал. Переливая ложкой в тарелке суп, Верзилин говорил:

— Главное — выходи на манеж уверенным в победе…

В бильярдной стояла духота, под потолком клубился дым. Мужчина в голубом пиджачке и белом жилете с тиснёными розами сидел боком на бильярде, одной рукой лениво гоняя шары; за его спиной играли, азартно выкрикивая обычные и единственные в этой игре слова и переругиваясь.

Было видно, что Татауров целиком поглощён созерцанием игры, пропускает все слова мимо ушей, но хотелось говорить. Казалось, что они сидят тут давно и изрядно выпили, было легко и уютно; а слова рождались сами. Верзилин вновь рассказывал о судьбе борца–профессионала, и сам не мог понять, чем вызвано его сегодняшнее возбуждение.

Лентяй на бильярде, томно прищурившись, прижимаясь ухом к плечу, медленно тыкал кием шары, напевал какую–то песенку.

Один шар перескочил через борт. Лентяй нехотя поднялся, пересёк вслед за шаром комнату и принял его из рук старичка — маркёра. Проходя мимо, кивнул Верзилину:

— Разобьём пирамидку?

Верзилин поднял голову, встретился с ним взглядом и, отметив про себя, что дядька похож на кота, сказал Татаурову:

— Иди, сыграй.

Усмехнувшись, вытащил из кармана газету, развернул. Прочитал объявления — рекламы трёх синематографов, двух садов, цирка. О цирке в газете была даже целая статья. Автор, скрывший своё имя за инициалами, писал: «Всё начинается снова. Театр и концерты будут отодвинуты на задний план. Вся публика вновь увлечена цирком, точнее — борьбой, происходящей в нём. Всякий цирк, приезжающий в Вятку, обязательно имеет в своей труппе атлетов. Вновь наша интеллигенция пожертвует своими интеллектуальными интересами ради торжества грубой физической силы…»

Верзилин вздохнул, подумал мирно: «Правильно: грубой — это плохо… Как раз вся–то трудность в том, чтобы эту силу сделать благородной и красивой…»

Покосился на Ивана Татаурова. Тот ловко склонился над зелёным сукном, удары его были отрывисты и громки, как выстрелы, сетчатые кошельки луз трепетно раскачивались под костяной тяжестью забитых им шаров.

«Шикарно играет, — подумал Верзилин. — Профессионал, — и вдруг решил: — А он завтра так же профессионально будет держаться на арене».

И весь вечер после бильярдной, и весь следующий день он вселял в Татаурова своё чувство уверенности.

Отправляясь в цирк, давая ему последние наставления, он поцеловал Татаурова в лоб.

Был антракт; публика толпилась подле продавцов кваса и мороженого. Протискиваясь сквозь толпу, Верзилин слышал за спиной шёпот: «Борец…» Освещённый ярким светом, покачивался большой аншлаг: «Борются три пары», шестым стояло непривычно знакомое имя — Иван Татуированный. Итак, подумал он, это крещение…

Над головой призывно затрещал звонок. Шум усиливался. Верзилин оглядел яркие ярусы, перевёл взгляд на арену. Трое мальчишек сметали опилки с ковра.

Смолкла музыка. Замерли две шпалеры униформистов. Вышел Дюперрен со своей мушкетёрской бородкой. Рассказал об условиях борьбы, объявил первую пару: Сатану — раскатисто, «его соперника — равнодушно.

Иван Сатана был сложён великолепно. Его чёрные усики бабочкой и косой пробор, наверное, свели с ума не одну девушку. Ему сразу же — до борьбы — преподнесли два букета. Он был любезен и не горд; раскланиваясь, обворожительно улыбаясь, он сцепил руки, крепко сжал их, — показывая, что он с удовольствием бы пожал руку любому из аплодирующих.

Борьба длилась всего две минуты.

Иван Сатана тушировал своего противника броском через голову.

Вторая пара боролась долго и неинтересно, и Верзилин понял, что публика здесь не избалована. Оба борца предпочитали ползать на коленях, громко храпели, задыхались, были мокрыми от пота.

Зато как неистовый носился по арене Дюперрен. Он словно хотел своим темпераментом искупить их неповоротливость. Он становился на корточки, заглядывая под их спины, свистел, вскакивал, снова приседал; один раз он даже лёг на живот и, встав, развёл руками: дескать, ничего не поделаешь, а лопатки к ковру не прикоснулись.

Он до того был серьёзен и сосредоточен, что всем казалось, и впрямь идёт невесть какая ответственная схватка.

Наконец чья–то спина коснулась ковра. Верзилин вздохнул, поглядел на часы. Одиннадцать. Холодок пробежал по спине. До боли хотелось закурить. Будь у него папиросы, он закурил бы, как мальчишка, пряча папиросу в рукаве.