Первостепь - Геннадий Падаманс

Однако теперь это не нравится Сквалыге:

– Зря так много смеётся Игривая Оленуха. Кто много хохочет, тот беду наохотит.

Игривая Оленуха приостанавливает свой хохот:

– Беду? Какую беду? Пускай Сквалыга пояснит.

– Так говорят, - коротко отвечает Сквалыга, но Чёрной Иве такой разговор уже кажется скучным. Потому она спешит сказать о другом:

– А всё-таки хороша жизнь степных людей. Сиди себе на бревне да посмеивайся. Всё есть: еда, чум, муж. И смейся себе на здоровье, - обе подруги глядят ей в глаза, ловят слова. Правильны эти слова, кажется, правильны; даже Сквалыга согласна, хотя всё же не до конца. Перебивает:

– А зимой?

– А что зимой? – усмехается Чёрная Ива. – Разве долго утеплить чум, ещё слой шкур наложить мехом внутрь? Разве трудно питать огонь?

– А если мяса не будет? Ежели закончится мясной порошок?

Чёрная Ива уже злится на неугомонную Сквалыгу:

– Если да ежели… Если бы да кабы… Да разве ж было такое когда? Чего ж об этом думать?

– А старики говорят…

Но Чёрная Ива совсем выходит из себя. Чуть не кричит:

– А что, Сквалыга уже старухой заделалась? Ворчать начинает! Ещё про Великий Лёд пускай вспомнит, про который и самая древняя старуха не помнит. – Чёрная Ива хочет добавить, аж про драконов, чьи кости иногда находят, но её взгляд сам собой прокрался к чуму Львиного Хвоста – и того уже нет, перед чумом никто не стоит. И это почему-то смущает. Чёрной Иве вдруг хочется сказать об этом, что уже нет молодого охотника, но она не знает, как это сказать. Не получается. Вроде ей неудобно об этом сказать. И она говорит о другом. О прежнем:

– Всё-таки чудный день. Комаров даже нет. Куда подевались?

– Ой, не зови! Не надо! – непонятно чему пугается Сквалыга, и Чёрная Ива аж готова рассмеяться над таким призрачным страхом. Игривая Оленуха по-прежнему улыбается. Солнцу, наверное, синему небу. Радостной жизни. Зато со Сквалыгой происходит что-то не то. Сквалыга прикрыла глаза и как будто даже натужно морщится. Комары! Много-много перед ней комаров, перед закрытыми глазами, целые тучи – и ей очень страшно. Так уже было, - она понимает, что так уже было, но не может вспомнить, когда. Потому что ей мерещится Ужас. Самый пренастоящий. Две бараньих башки срослись вместе, огромные крылья летучей мыши. Туман в голове у Сквалыги. Непроглядный туман. Забыла совсем про подруг. Хотя Чёрная Ива должна быть где-то рядом, должна непременно помочь. А вот Игривая Оленуха внизу. Далеко-далеко. И горько плачет. Невыносимо!

Сквалыга раскрыла глаза. Её щёки в холодном поту, с них смыло загар, её руки дрожат, пальцы сцеплены. Игривая Оленуха по-прежнему улыбается, ничего не заметила, только своё на уме. Чёрная Ива с испугом глядит на дрожащие руки Сквалыги и не знает, что и подумать. Ей и самой вдруг стало страшно. Внезапно по-настоящему страшно.

А солнце светит всё так же. Птицы поют. Людское стойбище привычно гудит. Нет причины для страха. Никакой – нет.

****

Сосновый Корень почувствовал боль. Болела спина, болела поясница, болели колени. «Тебя только не хватало», - со злостью сказал охотник и едва узнал свой собственный голос. Какой-то старческий хрип. «Хрип так хрип», - уже бесстрастно отметил Сосновый Корень и побежал дальше.

Сосновый Корень бежал второй день. Если б он мог видеть себя со стороны, то наверняка бы испугался. Он заметно похудел. Его лицо осунулось и заострилось, кожа стала дряблой и покрылась морщинами. Будто состарился Сосновый Корень всего за один день. Это солнце так сделало с ним. Солнце и жажда. А ещё упрямство. Потому что он должен был добежать, должен был заранее предупредить, чтобы люди успели подготовиться, чтобы всё было организовано надлежащим образом, чтобы… чтобы жена могла им гордиться, - подумал напоследок Сосновый Корень и вдруг остановился.

По правую руку, совсем недалеко, ровную степь прорезал глубокий овраг. Сосновому Корню даже померещилось, как он слышит птиц, в овраге пели птица, а ещё… там квакали лягушки. Это больше всего удивило охотника – какие такие лягушки, откуда? Он поднял глаза вверх, к небу, и тотчас поспешил прикрыть их ладонью. В небе нещадно сверкало солнце, а ещё там парил стервятник. Парил прямо над ним, над охотником, и Сосновому Корню захотелось сказать: «Не дождёшься!» - громко сказать, даже крикнуть. Но не крикнул. И не сказал. Молча пошёл вперёд, туда, куда надо, а лягушки продолжали квакать прямо в его голове, перед глазами начало мутиться – и на Соснового Корня напал приступ страха. Он вдруг развернулся назад и пошёл вспять по своим же следам. Мамонты тоже услышат лягушек, они повернут к оврагу и учуют след охотника. После такого охота провалится, после такого мамонты уйдут, а он… ему будет стыдно смотреть в глаза людям… Ему будет стыдно, но ему будет стыдно также и оттого, что не успеет, ведь он не успеет, ведь он идёт назад. Тем не менее Сосновый Корень теперь свернул вбок и продолжал обходить овраг. Солнце жарило так же само, а лягушки как будто бы смолкли. Вскоре Сосновый Корень достиг края оврага, опустился на четвереньки и заглянул вглубь.

Ничего там не было. Ни лягушек, ни воды – ничего. Только сухой песок. Сухой и унылый. Ещё там была тень, охотнику захотелось спуститься, укрыться и немного отдохнуть, самую малость, чуть-чуть. Но вместо этого он поднялся, развернулся и побрёл обратно. В прежнем направлении. В правильном направлении. Он шёл всё быстрее, а потом и вовсе побежал. Болели колени, ныла поясница, каждый шаг отдавался болью, только чужая это была боль и чужие шаги. Ноги сами бежали, поясница сама болела, рука продолжала держать копьё, а Сосновый Корень – ему что-то виделось вдалеке, что-то мерещилось в мареве. И кто-то бежал. Кто-то нёс весть. Важную весть. Самую важную. Кто-то должен был ждать эту важную весть, кто-то должен был ждать и самого бегущего, кто-то был где-то, где-то там-то, а тут – тут жарило солнце и раскалённая степь слепила глаза, и ничего уже нельзя было разобрать впереди, просто следовало бежать, кому-то следовало бежать, и этот кто-то хотел пить, хотел окунуться в холодную воду, смыть с себя липкий пот, липкий-липкий, а ещё он хотел – ничего уже не хотел, не мог даже вспомнить, ничего не хотел, кроме воды. Много-много воды. Ему даже виделась эта вода, как будто виделась, она была очень холодной, совсем ледяной – и вдруг кто-то спросил в пустоте: «Знаешь, как шли наши давние предки?» Сосновый Корень не знал, и тогда кто-то сам же ответил: «По краю льдов они шли. Им было так холодно, всегда было холодно у края вечных льдов. И там они шли. С жёнами и детьми».

Он вдруг и вправду увидел, как они идут – долговязые, исхудалые. Он знает их всех, он сам один из них. Они идут по краю льдов в поисках мамонтов, они хотят перемен, люди всегда хотят перемен, им нужно новое, им нужны новые земли. Там, за грудами льда, за ледяными полями, за ледяными горами, там снова есть тёплые земли, покрытые тучными травами, а в тех травах пасутся мамонты, много жирных горбатых мамонтов, очень много. Люди там всегда будут сытыми, их жёны снова станут смеяться, их дети опять вспомнят про игры. Но сейчас только льды, и ещё сверху снег, и низкое заходящее солнце. А ещё… они встретили след волосатых людей. Все встревожены. Все как один.