Любовь в изгнании / Комитет - Баха Тахер

— Значит, пошли, я сварю крепкий кофе, он снимет усталость. Пожалуйста, не отказывайтесь.

И внезапная улыбка осветила ее лицо.

Она первой вошла в подъезд. В обе стены вестибюля были вделаны зеркала. Справа и слева я увидел наши отражения — высокая, стройная, одетая в синее она шла быстрыми шагами, а я в темном костюме плелся за ней следом — полная противоположность друг другу. Весна и осень, подумал я с грустной усмешкой, день и ночь. Полюбуйся, Ибрахим, как я упиваюсь самоуничижением!

Ее квартира находилась на десятом этаже. Одна большая комната, или казавшаяся большой из-за того, что немногочисленная мебель была расставлена по стенам, оставляя свободной середину. Справа от двери — диван, который, очевидно, раскладывался на ночь, превращаясь в кровать, два маленьких кресла и столик из бамбука, накрытый скатертью, вышитой желтыми и красными розами. В глубине комнаты черная штора с рисунком, изображающим девушку в белом кимоно с золотой оторочкой, лицо ее наполовину закрыто розовым веером. С потолка свисал белый бумажный абажур в виде шара с одной большой лампочкой внутри. Бриджит оставила меня и скрылась за шторой, где находились кухня и ванная. Я услышал журчание воды и голос:

— Одну минуту, я сейчас вернусь. Будьте как дома и располагайтесь поудобнее.

Я обошел почти пустую комнату и заметил в углу, рядом с широким балконом небольшую полку, а на ней магнитофон и кассеты с записями популярных песен. Там же стояло несколько книг, в большинстве, судя по названиям, полицейские романы на немецком и английском языках. На потрепанных обложках соответствующие картинки — задушенная девушка с выпученными глазами, мужчина с дымящимся пистолетом в руке и с лицом, скрытым шляпой. Но среди этого чтива я нашел два томика стихов — Гейне на немецком языке и Лорки на испанском. Голос Бриджит сзади меня произнес с извиняющейся интонацией:

— Вы не найдете там ничего, что могло бы вас заинтересовать.

Я вернулся к столику, на который она уже поставила две чашки кофе. Бриджит сняла жакет и осталась в белой легкой блузке и юбке, а туфли сменила на домашние тапочки.

Усаживаясь в кресло напротив нее и указывая рукой на девицу в кимоно, я спросил:

— Откуда у вас эти японские идеи?

— У меня нет идей, ни японских, ни китайских, — улыбнулась она. — Просто, когда я поселилась здесь, нужно было чем-то обставить пустую квартиру и как можно дешевле.

Она протянула мне чашку, а я спросил ее, действительно ли она, как говорила, счастлива здесь, и не хочет ли вернуться в свою страну. Она закивала головой и, словно ученица, повторяющая затверженный урок, подтвердила: «Да, я действительно счастлива здесь и не хочу возвращаться в свою страну».

— А вы, — она посмотрела мне в глаза, — счастливы ли вы здесь? Когда ваш друг спросил вас об этом, вы отказались ответить.

— Нет, я не чувствую себя здесь счастливым.

— И предпочли бы вернуться домой?

Потирая лоб в раздумье, я ответил:

— Это непростой вопрос. Я, как и вы, разведен. Семья моя живет там. Вы еще молоды и, если бы вернулись к себе, могли бы начать все сначала. Я же…

Я не смог окончить фразу. Помолчав, она сказала:

— Прошу прощения, но я ничего не понимаю. Возможно, ваш друг был прав, и вам действительно доставляет удовольствие мучить себя.

— Возможно.

Бриджит почувствовала мое нежелание продолжать разговор на эту тему и спросила:

— Хотите что-нибудь выпить?

— Разве мы не пьем кофе?

— Тогда, с вашего разрешения, выпью я.

Поставила на столик свою почти полную чашку, снова скрылась за шторой и вернулась с длинным стаканом в руке. Уселась напротив меня и стала трясти стакан. Некоторое время был слышен лишь звон льда о стекло. Неожиданно для самого себя я произнес:

— Когда мы сидели в кафе, я обратил внимание на одну вещь. Это касается доктора Мюллера. Прощу прощения за любопытство, но почему вы разговариваете между собой так, словно между вам?..

Сбился и замолчал.

Она отхлебнула большой глоток из стакана, поставила его и широко улыбнулась, отчего на ее подбородке и возле глаз образовались мелкие морщинки. Глядя прямо мне в глаза, произнесла:

— Между нами много всего. Во-первых, он был любовником моей матери.

Я отшатнулся, шокированный:

— О, я сожалею, что задал этот вопрос. Почему вы мне об этом рассказываете? Я не мог подумать…

— А почему нет? Вы же сказали, что ненавидите ложь.

Она по-прежнему широко улыбалась.

— Я этого не говорил. Я сказал, что понял, что живу во лжи.

Она поднялась с кресла и стала расхаживать по комнате, потряхивая своим стаканом и говоря в такт звону ледышек:

— Мне показалось, вы именно это имели в виду, я прочла это на вашем лице.

— Я все же не понимаю, почему вы так откровенны со мной. Мы ведь едва знакомы. Я даже сомневаюсь в том, что вы знаете мое имя.

— Разве вы не спросили меня о Мюллере?

— Спросил, и это было ошибкой с моей стороны. Но я не собирался выпытывать ваши тайны. Мы все-таки чужие люди.

Она прекратила ходить и несколько секунд глядела на меня молча:

— Так оно и лучше. Вы же знаете, что люди охотнее доверяют свои тайны незнакомым — в поездах, в кафе — нежели друзьям. Но не в этом дело. Дело в том, что сейчас мне хочется говорить, сегодня вечером мне хочется говорить. Вас не охватывает иногда такое желание?

— Я все время говорю… с самим собой, постоянно веду внутренний диалог.

— И я тоже. Но мне это надоело.

Бриджит подошла к дивану, но уселась не на него, а рядом, на пол, покрытый серым паласом. Оперлась спиной о диван и положила не него свободную руку. Едва притронувшись губами к стакану, поставила его на пол рядом с собой, вынула шпильки из шиньона на затылке и принялась медленно расплетать косу. Так и сидела, освещенная солнцем. Но через балконную дверь я видел, как белые облачка наплывают на солнечный диск, клонящийся к закату. Не глядя в мою сторону, Бриджит начала тихо говорить. Казалось, ей неважно, слушаю я ее или нет, она чувствовала потребность высказаться.

— Вчера появился Мюллер, которого я не видела уже много лет, и все всплыло снова. Я вернулась в свое детство. Мы жили — и до сих пор живем — в маленьком городе на западе Австрии. Я была единственной дочерью. Девочкой я не знала своего отца таким, каким, по описаниям, он был в молодости, не видела в нем той энергии и того огня, которые, задолго до моего рождения, увлекли его на войну в Испанию. Я видела лишь то, что сделали с ним последующие двадцать лет. Говорили, он был талантливым адвокатом, но я знала, что он берется лишь за трудные, по большей части проигрышные дела. Соглашается защищать бедных, профсоюзы за скромные гонорары, исключительно ради того, чтобы спасти людей от несправедливости, отстоять их законные права. Позже, когда я повзрослела, мне пришла в голову мысль, что он хотел взять своего рода реванш за поражение в Испании, хотел с помощью закона помогать всем угнетенным в мире или, по крайней мере, в Австрии. Но в результате, к сожалению, потерпел новые поражения. В адвокатской практике ему повезло не больше, чем на войне. Кончилось дело тем, что люди, чьи дела в суде сулили большие доходы, стали избегать, фактически бойкотировать его. И теперь, после стольких лет работы, он живет в доме, унаследованном от моего деда, на мизерную пенсию по старости и на небольшое пособие от профсоюза. А я помню, что, когда была девочкой, он буквально надрывался на своей неблагодарной работе, забывая меня и маму. Он все время проводил либо в конторе, либо в суде или сидел в библиотеке, штудируя тома законов и составляя документы. Я очень его любила. Даже тогда я чувствовала, что ему тяжело живется, и жалела его как-то по-матерински. Я приносила ему в кабинет кофе или сок и долго сидела, наблюдая, как он читает или пишет, непрерывно потирая лоб. Обнаружив мое присутствие, он удивленно спрашивал, что я здесь делаю, почему не иду играть, не ложусь спать. Я целовала его в щеку и просила рассказать мне сказку на сон грядущий. На лице его выражалось недовольство, потому что я отрывала его от дела, но он обнимал меня и сочинял какую-нибудь коротенькую историю, в которой обязательно побеждали справедливость и добро. Часто он рассказывал о голубке, которую преследовала злая лиса, но на помощь голубке прилетала стая голубей и побеждала коварную лису. Вот так! Отец не преуспел ни на войне, ни в юриспруденции, но бедные животные в его сказках никогда не терпели поражения!.. Что же до дяди Мюллера, то он всегда был преуспевающим врачом и часто приходил в наш дом и в присутствии отца, и в его отсутствие. Чаще, когда отца не было дома. Всегда приносил мне сладости, брал меня на руки, целовал. Спрашивал маму, у которой было слабое здоровье: «Как самочувствие нашей госпожи сегодня?» Брал ее за руку, щупал пульс, прослушивал грудь. Он уводил ее в другую комнату, или меня усылали из дома под каким-либо предлогом. Мне было лет восемь, когда я устроила Мюллеру сцену. Открыла ему входную дверь, он преподнес мне конфеты, а я швырнула их на пол и начала колотить его кулаками в живот с криком: «Уходи, уходи… Я не желаю тебя видеть, не хочу твоих конфет… Уходи! Я не люблю тебя!..» Он не проронил ни звука. Мама стояла, прикрыв ладонью рот и с широко раскрытыми глазами. Больше Мюллер у нас не появлялся. Но мама стала часто уходить из дома… А потом уехала в санаторий и там умерла.