Крестьянский сын Михайло Ломоносов - Андреев-Кривич Сергей Алексеевич

— Что это тебя, Ирина, всё к реке сегодня тянет? — спросил Василий Дорофеевич, когда, обернувшись, увидел стоявшую позади жену. — Двина-то вон, — кивнул он на разбушевавшуюся реку. — А лодчонка у Михайлы не ахти.

— Не впервой он на воде. Поймёт, что, может, и переждать чуток надо.

— Отчаянная голова.

— Рассудит.

С севера чёрным густым валом шли тяжёлые облака. Взвывший ветер пронёсся над рекой, захлестал заметавшиеся кусты тальника и высоко в небо метнул сбитые листья. Он стал рвать с воды длинные тонкие струи, рассыпал их в воздухе, гнал водяную пыль. Как будто низко над водой летел густой мелкий дождь, поднявшийся снизу. Так зимой от ветра летит над землей снежная позёмка.

С высоты падали на воду чайки, визжали и в сильном воздушном течении взмывали вверх, косо под ветром раскинув, как два ножа, крылья. Река, казалось, хотела вырваться из душивших её берегов.

Через гряду облаков рвался ветер, под его ударами они тревожно метались на высоте. Так в небе мечутся дымы, взмывшие над землей от стовёрстных лесных пожаров.

Темнело. На нижний слой облаков где-то вверху накатывал новый облачный вал. По краям туч зажглась едкая огненная грозовая кайма.

Ирина Семёновна из-под ладони смотрела на реку. И вдруг — это ей не показалось — она что-то различила. Вдали по волнам под верной рукой приникала к воде, как впаянная в волну, шедшая вперёд востроносая лодка.

Василий Дорофеевич спросил вскрикнувшую жену:

— Ты что?

Она молча указала на реку.

— Ни к чему удальство, переждать бы. Это Михайло, — сказал Василий Дорофеевич, вглядевшись в волны.

Михайлина лодка держалась на воде, как чайка, которая вдруг с косого быстрого полёта скользнёт вниз, с криком врежется в волну и сядет на воду.

Пальцы Михайлы застыли на вёслах, он чувствовал малейшее трепетание лодки, под его рукой она держалась на воде как живая. В мгновение, которое грозило гибелью, Михайло одним рывком весла, движением туловища наклонял лодку как нужно, и волна, которая грозила перевернуть лодку, захлестать её, завертеть в плотной воде, ощерившись, косым валом хищно кралась в стороне.

Лодка шла. Вот она уже недалеко от берега.

Ирина Семёновна глубоко вздохнула:

— Спас господь душу от греха!

— Какую душу?

— Человеческую.

Ирина Семёновна пошла тропинкой в сторону от реки. Всё-таки она не могла сразу взглянуть Михайле в глаза.

Пролетели первые большие капли дождя. И вдруг сразу раздался низкий, могучий гул. Это под прямым ударом ливня загудела земля.

Последним рывком Михайло повел лодку на гребень, она замерла на переломе волны, затрепетала — и полетела на водяном изгибе со всего маху на прибрежный песок.

Глава двенадцатая

МИХАЙЛО ВСЁ ЗНАЛ

По тому, как пасынок посмотрел на неё при первой встрече, Ирина Семёновна заподозрила, что он о чём-то догадывается.

Когда, уже к вечеру, они оказались с глазу на глаз, мачеха спросила Михайлу:

— Примечаю я, будто сказать что-то мне хочешь. Тайное, что ли? Говори. Одни мы. Как скажешь, что до времени таишь, на душе легчает… — Мачеха насмешливо смотрела на пасынка.

— Понимаешь, матушка, чуть было не искупался я, а может быть, и того боле.

— Что так?

— Да лодка с течью, и с хитрой какой! Доска одна разболталась, а с виду и не скажешь. Хорошо, что заметил.

— А как же ты в такой лодке по реке выплыл? Волна-то вон какая была.

— Крутая.

— Как же ты?

— А я лодку зачинил. Сидел я на берегу, у края лозняков, не заметила ты меня. Как бельё, которое у тебя разбежалось, ты изловила да лодку подогнала, гляжу издали это я — вроде ты у носа лодочного что-то поправляешь. Как ты ушла, я к лодке — ну, и благодаря тебе, матушка, всё и увидел. Пришлось хорошенько гвоздями забить, да ещё и осмолить. Для такого случая и всю лодку проглядел, чтобы где не просачивала. Не ровен час. Сама, матушка, о повреждении, видно, сказала бы мне, ежели встретились бы. Да не вышло. В гости, что ли, ввечеру куда ходила?

Мачеха вплотную подошла к Михайле, взяла его за рубаху у плеч, притянула к себе. Тихо и бешено прямо в лицо Михайле просвистели сквозь сжатые зубы её слова:

— Да ты что, в кошки-мышки, что ли, играешь?

Михайло схватил мачехины руки, изо всей силы их сжал. Хрустнули кости, но мачеха не издала стона. Сдавленным, глухим голосом Михайло крикнул:

— Не утонул! Нет! Жив — видишь?

Ирина Семёновна отвела в сторону глаза и криво усмехнулась. Сняв со своей груди мачехины руки, Михайло отвёл их от себя и отпустил.

— Великий гнев у тебя, матушка, в душе живёт. Так гневливо и дела как следует не сладишь.

Теперь терять Ирине Семёновне было уже нечего. Все открылось. Она села на корягу, скрестила на груди руки, подтянула края платка и с наглым спокойствием спросила:

— Так. Отцу уж сказался?

— Нет.

— Почему? Не поспел?

— Не потому. Нужды нет.

— А ты не побрезгай.

Обидные Михайлины слова так и резанули мачеху по сердцу, но она только скривила губы.

— «Нужды нет»! — продолжала Ирина Семеновна. — Притворяешься. Не боюся я ни твоего рассказа, ни твоего оговора. Понял?

— Понял. Правда. Не боишься. Да и не след такого бояться. Гнева только своего бойся. В нём слепой становишься.

— Не уразумею я тебя, Михайло. Это ты по христианству, по-доброму? Как тогда с быком? Или просто так — струсил?

— Когда человек сильно сердится, случается, без веры говорит. И слова ему тогда не для правды, а для утешения самого себя.

— Мудрость, мудрость. Глубина, ой, глубина!

— А в слове самая суть — правда. Для того оно и придумано.

— Всё-таки не пойму: с чего бы?

— Ненадобен тот рассказ. Ни к чему.

— Так вот я же объясню тебе. К тому хотя, чтобы подобный нынешнему случай когда не повторился. Уразумел? А?

И мачеха, подняв голову, бросила на Михаилу насмешливый взгляд.

— Уразумел, уразумел. Как не уразуметь. Вот и говорю, что подобное не случится боле.

— Это ты откуда же ведун таков выискался, что в чужой душе как по писаному читаешь? В твоих книгах, что ль, про то описано?

Михайло молчал и что-то обдумывал.

— Аль такая линия одолела тебя — все добром и добром, покуда добро само собою верх возьмёт? Не потонет ли в мирском злом твоё одинокое добро?

— Будто моё добро одинокое?

— Каждый за своё стоит, и то людей делит. Своё добро чужому добру друг не великий. Как те два добра столкнутся, нетрудно и злу загореться.

— Ну, матушка, уж если ты по такой высоте повела, то на ней и будем дело решать.

Ирина Семёновна ждала.

— Вот что. У тебя, матушка, разум…

Мачеха перебила:

— Благодарствуем на добром слове.

— Потому ты и поймёшь…

— Ой ли, дойду ли?

— Дойдёшь. Только не сразу поверишь. Зло, матушка, широко разошлось. Много неправды над народом.

— Мятеж, что ль, какой замыслил? Аль в ушкуйники собрался? Атаманом учиниться захотел? Пытали, пытали до тебя. Многие головы сложили.

— А я новым делом займусь — науками.

— Не впервой слышу. Ежели и так, то что? В науке, что ль, на мятеж подниматься?

Михайло усмехнулся:

— Я говорил, матушка, что у тебя разум. Вроде…

— Ну, одно дело мы решили. Растолковал мне, к чему науки лежат. Без тебя бы и невдомёк. Ты-то что в науках творить будешь? Ты, что ль, учнёшь тот свет по земле разливать? Это вроде как Ермак — тот Сибирь под руку брал, ты теперь — науки. Что ж замышляете, Михайло Васильевич?

— Теперь, матушка, к тому, что у тебя на сердце лежит, и подхожу. Большим наукам у нас здесь обучиться негде.

— А ты здешние, значит, вполне уже постиг? До самого дна? Теперь к самым высоким стремишься?

— К самым высоким.

— И не страшно? Где же тем наукам быть? Стой, стой.

Мачеха морщила лоб.