Звездочёты с Босфора - Андрей Седых
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полковник пригласил нас к себе на завтрак. Он жил в частном доме, по соседству от лагеря. Я молчала, ничего не ела и почти ничего не понимала, — офицеры говорили между собой о вещах мне чуждых и непонятных, и только в конце обеда, когда подали вино, полковник провозгласил тост за новобрачных, — все встали и чокнулись с нами.
Около двух часов дня сержант доложил, что прибыла советская репатриационная комиссия, ожидающая в канцелярии. Полковник извинился, — ему нужно присутствовать при операции. Мой муж взглянул на часы и, в первый раз за все время, с видимым смущением сказал:
— Мне нужно идти укладываться… На аэродром следует приехать заранее. Простите, я тоже вас оставлю. Вы больше ничем не рискуете. Вам будет выдана копия брачного свидетельства. Желаю счастья…
Он пожал мне руку и вышел. И я ушла, но не в лагерь, у ворот которого уже стояли советские грузовики, а куда-то прямо перед собой. Я шла по заснеженным улицам полуразрушенного германского городка и повторяла имя моего мужа, Я отдала бы в эту минуту все на свете, чтобы он остался со мной навсегда.
Не знаю, что стало с Хауэрдом Джэксоном. Не знаю, где он, что с ним. Все это теперь — как в тумане, и временами мне кажется, что я не узнала бы при случайной встрече на улице человека, который спас мне жизнь.
Локон Наполеона
Магазин на Пятом Авеню был своего рода храмом для любителей старинных вещей. Торопливые покупатели сюда не заглядывали, — приходили люди положительные, при деньгах. Вещи были музейные, редчайшие, большей частью привезенные из Европы. Многие из них имели свою историю, упоминались в каталогах, и имена их бывших владельцев произносились продавцами вполголоса, тоном почтительным и доверительным.
Были здесь гобелены королевской мануфактуры, когда-то украшавшие стены французских замков, итальянские Мадонны неземной и немного греховной красоты, севрский фарфор, эмаль Фаберже и потемневшие от времени новгородские иконы.
В витринах под толстым стеклом лежали золотые портсигары с царскими вензелями, тяжелые кубки, на которых старинной славянской вязью московское дворянство свидетельствовало Его Величеству свои верноподданнические чувства, были осыпанные алмазами табакерки и много других вещей, неведомыми путями ушедших из дворцов и попавших, наконец, в антикварный магазин на Пятом Авеню.
Как-то под вечер, в тихий час, в магазин вошла дама в черном. Продавец почтительно с ней поздоровался, — продавцы здесь держали себя изысканно вежливо и, к тому же, даму с первого взгляда оценили — принадлежала она к разряду серьезных покупательниц.
Она сказала, что хочет посмотреть вещи, — продавец сочувственно и понимающе улыбнулся. Дама сделала несколько шагов и остановилась у витрины наполеоновских реликвий. В витрине были вещи, купленные когда-то в Париже, на аукционе, из коллекции историка Наполеона Луи Массона: часослов императрицы Марии Луизы, неплохая миниатюра Императора на слоновой кости, хрустальные флаконы Жозефины с золотой монограммой, и еще что-то — но дама смотрела, не отрываясь, только на одну вещь — овальный медальон с локоном волос, перевязанным пожелтевшей от времени атласной ленточкой.
Продавец выждал несколько мгновений, — дама смотрела на медальон не отрываясь, как зачарованная . Убедившись, что покупательница нашла нужный предмет, он заговорил мягко и немного певуче, как гиды во французских музеях:
— Локон Наполеона… Перед тем, как отправиться на остров Св. Елены, император собственноручно срезал этот локон и передал его на память императрице Марии Луизе, которая хранила его несколько лет. Уже после кончины Наполеона, медальон при неизвестных обстоятельствах перешел во владение сестры императора, принцессы Полины, в семье которой он находился…
Дама слушала очень рассеянно, и продавцу показалось, что она давно знает все, что он говорит,— ей не нужно удостоверение, написанное рукой Луи Массона, — этот медальон с локоном императора был ей знаком, близок, необходим. Продавец украдкой посмотрел на лицо дамы, — может быть, — из семьи Бонапартов, хотя — кто же? Конечно — нет, дама была американка, — ничего французского ни во внешности, ни в акценте. Просто богатая женщина, которая хочет сделать подарок, или приобрести редкую вещь для своей , витрины с табакерками и веерами…
— Можно посмотреть медальон? — спросила дама.
Теперь медальон лежал у нее в руке, — два овальных стеклышка, соединенных тоненьким золотым ободком. Локон был виден с двух сторон, волосы были пепельного цвета и от времени на шелковой ленточке выступили чуть заметные бурые пятнышки.
Дама в черном сняла с руки замшевую перчатку и слегка погладила медальон, осторожно потрогала ободок и снова, словно загипнотизированная, начала смотреть на локон.
— …Это музейная вещь, мадам, продолжал говорить продавец, и я хотел бы обратить ваше внимание еще на футляр, — медальон всегда лежал в этом бархатном футляре, на котором вытиснено золотом клеймо ювелира: Биэннэ, золотых дел мастер, поставщик Двора Е. В. Императора, 119 рю Сэнт-Онорэ, Париж.
Дама продолжала молчать. Замолчал и продавец, — он сказал все, что знал, и теперь старался вспомнить, не забыл ли чего-нибудь интересного? Потом покупательница спросила:
— Сколько стоит этот медальон?
Медальон стоил 300 долларов. По лицу покупательницы прошла легкая тень недовольства, — цена показалась ей слишком высокой. Собственно, торговаться в этом магазине не следовало. Предполагалось, что любая цена для клиента доступна, — важно только, чтобы понравилась вещь, а о деньгах говорили вскользь и неохотно, как о чем-то в высшей степени незначительном и даже унижающем достоинство покупателя и продавца.
Дама все же попросила сбавить цену. Это было неожиданно и немного обидно, но продавец сказал, что хотя вещь — музейная, уникум, — в исключительных случаях, желая доставить удовольствие клиентам, владельцы магазина готовы пойти на жертву. Размер жертвы был тут же назван и на этот раз дама — впервые за все время — улыбнулась, — улыбкой этот весь неприятный и мелочный разговор о деньгах был закончен.
Несколько новых, хрустящих бумажек легли на стол. Продавец пересчитал деньги и подумал, что напрасно он, все-таки, уступил, — дама все равно купила бы наполеоновский медальон. Но жалеть было поздно, — теперь оставалось только завернуть бархатный футляр и вручить его владелице. В эту минуту дама спросила:
— Можете вы открыть медальон и вынуть волосы?
Продавец удивленно посмотрел на даму. Открыть медальон? Но для чего?
— Мне эти волосы не нужны, невозмутимо сказала покупательница. Можете делать с ними, что хотите…
Такого ответа продавец, во всяком случае, не ожидал… Выбросить локон Наполеона!
— Сударыня, сказал он тихим и слегка дрожащим голосом, вы, собственно, платите деньги за этот локон. Медальон очень красив, но большой цены он не имеет…
На лице дамы снова появилась улыбка:
— Красив, правда? Вот поэтому я его и покупаю… Нет, положительно, можете делать с локоном, что вам угодно!… Мне нужен только медальон. Я поставлю в него фотографию мужа. По моему, это будет очень мило…
Что стало с медальоном в дальнейшем — неизвестно. Но локон императора, завернутый в пергаментную бумагу, и по сей день лежит в несгораемом шкафу антикварного магазина на Пятом Авеню.
Несмотря на удостоверение историка Луи Массона, его никогда не показывают любителям старины, — магазин серьезный, и кто же поверит, что Наполеон мог послать свой локон императрице, попросту завернув его в пергаментную бумажку?
II. Крымские рассказы
Арбузы
На татарских баштанах арбузы поспевали рано, в самом начале июня. Были они небольшие, темно-зеленые, с полосами, и почему-то в Крыму называли их монастырскими. Первый арбуз приносил служивший у нас на побегушках татарчонок Фитка. На лице его была широчайшая улыбка, когда он бережно передавал арбуз матери и говорил:
— Пожалуйста, кушай на здоровье. Отец Ибрагим прислал. Сам прийти не мог в гости. С ружьей баштан сторожит…
Фитка получал новенький гривенник, который немедленно исчезал в его бездонных татарских штанах с мотней, и еще раз обнажал свои великолепные, белые зубы.
— Сладкий будет. Рафинад!
Этот первый арбуз резали за столом торжественно, священнодействуя. Но по настоящему арбузный сезон начинался только в июле, когда наступала тропическая жара. Нога уходила в размягченный асфальт, на листьях отцветших акаций лежала густая пыль и даже на лошадиных головах днем появлялись широкие войлочные шляпы. В эти дни вся зелень на баштанах сгорала. Арбузы дозревали на раскаленной, потрескавшейся земле, и от них шел пряный, сладкий дух.
Сколько их было! За товарной станцией, на запасных путях, выгружались привозные, астраханские кавуны. Босяки-грузчики выстраивались цепью и белые, полупудовые арбузы летели из рук в руки легко, как мячи. Работали ловко, ровно, без лишних разговоров, и только слышно было, как хлопали ладони грузчиков по тугой, звенящей арбузной корке. В полдень становилось так жарко, что от зноя уже не спасали мокрые мешки, надетые на голову. Старший в артели приказывал:
