Дочь палача - Оливер Пётч

Палач внимательнее присмотрелся к следам и вдруг насторожился. Среди больших были отпечатки и поменьше. Почти затоптанные, но все еще заметные. Детские следы.

Он оглядел всю комнату. Котелок. Поломанный стол. Следы. Разбитые горшки. Что-то в нем яростно рвалось наружу, но он никак не мог понять, что. Что-то такое, что не давало покоя…

Палач пожевал погасшую трубку и в задумчивости вышел из дома.

Симон Фронвизер сидел в гостиной перед очагом и смотрел, как варится кофе. Он закрыл глаза и вдыхал необычный и бодрящий аромат. Симон любил запах и вкус этого экзотического напитка, без которого теперь жить не мог. Год назад аугсбургский торговец привез в Шонгау мешок маленьких жестких зерен. Купец расхваливал его как чудодейственное средство с Востока. Будто турки пили его, чтобы вызвать в себе жажду крови, и что в постели напиток также творил чудеса. Симон не мог сказать с уверенностью, что из рассказанного заслуживало доверия. Он просто знал, что любил кофе и после него мог еще часами просиживать за книгами, не чувствуя усталости.

Бурый напиток вскипел в котелке. Симон взял глиняную чашку, чтобы перелить туда кофе. Быть может, под его воздействием Симону удастся разъяснить что-нибудь в смерти Гриммера-младшего. С тех пор как он вчера попрощался с палачом, ужасное событие никак не давало ему покоя. Кто мог сотворить такое? Да еще этот знак…

С треском распахнулась дверь, и в комнату вошел отец. Симон сразу понял, что ругани не избежать.

— Опять ты вчера у палача был. Показывал этому шарлатану труп мальчика… Не смей отрицать. Кожевник Ханнес мне все рассказал. И с Магдаленой опять разгуливал!

Симон закрыл глаза. Он вчера и вправду еще раз встречался с Магдаленой у реки. Они гуляли. Он вел себя как идиот, боялся посмотреть ее в глаза и только и делал, что бросал в реку камешки. Кроме того, он рассказал ей все, что успел надумать по поводу смерти мальчика. Что не верит в виновность Штехлин, что боится нового суда над ведьмами, как семьдесят лет назад… Он болтал, как шестилетний, хотя при всем этом хотел, собственно, лишь сказать, что любит ее. Должно быть, кто-то их увидел. В этом проклятом городе невозможно остаться наедине.

— Все возможно. Тебя-то что беспокоит? — Симон налил себе кофе. Он избегал смотреть отцу в глаза.

— Что меня беспокоит? Да ты сумасшедший!

Как и сын, Бонифаций Фронвизер не отличался высоким ростом. Однако, как многие низкорослые люди, легко выходил из себя. Глаза выскочили из орбит, кончик уже седой бородки задрожал.

— Я пока еще твой отец! — закричал он. — Ты хоть ведаешь, что творишь? Мне годы потребовались, чтобы мы могли здесь обосноваться, а тебе это достается задаром! Ты мог бы стать первым настоящим врачом в городе! И губишь все, встречаешься с этой стервой и ходишь к ее отцу! Люди болтают, хоть это ты можешь увидеть?

Симон уставился в потолок, пропуская упреки мимо ушей. Он знал их уже наизусть. Отец прошел войну простым полевым хирургом. Там же он познакомился с матерью Симона, простой торговкой. Когда она умерла от чумы, Симону исполнилось семь лет. Еще пару лет отец с сыном ухаживали за солдатами, прижигали раны кипящим маслом, ампутировали ноги. Кода война закончилась, они мотались по стране в поисках пристанища. Здесь, в Шонгау, их наконец, оставили. За последние годы отец усердием и честолюбием добился сначала звания цирюльника, а затем стал кем-то вроде городского врача. Но у него не было образования. Городской совет терпел его лишь потому, что местный цирюльник ничего не умел, а приглашать врача из Мюнхена или Аугсбурга было слишком дорого.

Бонифаций Фронвизер отправил сына учиться в Ингольштадт. Но деньги закончились, и Симон вынужден был вернуться в Шонгау. С тех пор отец экономил каждый пфенниг и ревностно следил за своим отпрыском, которого считал щеголеватым и легкомысленным.

— …когда другие гоняются за порядочными девушками. Вот Йозеф, к примеру, ухаживает за дочерью Хольцхофера. Вот это, я понимаю, партия! Здесь-то можно чего-нибудь добиться. А ты!.. — закончил отец свой монолог.

Симон давно уже не слушал. Он прихлебывал кофе и вспоминал Магдалену. Ее черные, всегда смеющиеся глаза, пышные губы, смоченные красным вином, которое они вчера взяли с собой в кожаной фляге. Несколько капель упало ей на корсаж, и Симон дал ей платок.

— Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Обратной стороной ладони отец отвесил сыну затрещину, так что кофе выплеснулся в дальний угол комнаты. Котелок со звоном упал на пол и подпрыгнул. Симон потер щеку. Отец стоял над ним, худой и дрожащий. Капли кофе забрызгали его и так запачканный кафтан. Он понимал, что зашел далеко. Сыну было уже далеко не двенадцать лет. Но все-таки он был его сыном, они столько пережили вместе, и он желал ему только добра…

— Я сейчас иду к палачу, — прошептал Симон. — Если хочешь остановить меня, можешь пырнуть скальпелем.

Затем он схватил несколько книг со стола и захлопнул за собой дверь.

— Вот и иди к Куизлю! — прокричал отец ему в спину. — Посмотрим, что из этого выйдет!

Бонифаций наклонился и поднял с пола осколки чашки. Потом с громким проклятием вышвырнул их через открытое окно, вслед уходившему сыну.

Ослепленный яростью, Симон мчался по переулкам. Отец был таким… таким упрямцем! Он мог еще понять старика, когда речь шла о будущем сына, учебе, хорошей жене, детях. Хотя в университет Симон больше уже ни за что не пойдет. Покрытые пылью, наизусть вызубренные знания, которые отчасти исходили еще от греческих и римских ученых… Да и отец, собственно, кроме слабительного, перевязок и кровопусканий, ничего больше не использовал. Вот у палача дома веяло какой-то свежестью — у Куизля имелся «Парамирум» Парацельса и его же «Параграмум». Книжные сокровища, которые Симону временами позволялось брать.

Свернув на Улицу речных ворот, он натолкнулся на кучку детей, стоявших группой. Из центра ее доносился крик. Симон встал на цыпочки и рассмотрел крупного, широкого в плечах мальчишку, усевшегося на девочку. Тот крепко прижал ее коленями к мостовой, а правый кулак то и дело обрушивался на жертву. С губ девочки текла кровь, правый глаз уже заплыл. Дети и подростки сопровождали каждый удар подбадривающими криками. Симон растолкал ревущую толпу и сгреб мальчишку за волосы.

— Сборище трусов! — закричал он. — Бить девчонку… стыдно должно быть!

Толпа неохотно расступилась лишь на несколько шагов. Девочка села на мостовой и убрала с лица волосы, перепачканные в помоях. Глаза ее бегали из стороны в сторону, словно она искала лазейку между подростками, куда можно улизнуть.

Крупный мальчишка вырос перед Симоном. Ему было лет пятнадцать, и ростом он превосходил лекаря на полголовы. Симон узнал его. Это был Ханнес, сын Бертхольда, пекаря с Винной улицы.

— Не вмешивайтесь, доктор, — прогремел он. — Это наше дело.

— Когда маленькой девочке выбивают зубы, то это и мое дело тоже, — возразил Симон. — Я ведь, как ты сам сказал, доктор. А значит, должен подсчитать, во сколько тебе все обойдется.

— Что обойдется? — Ханнес наморщил лоб. Умом он явно не отличался.

— Ну, если ты причиняешь вред девочке, тебе и раскошеливаться. И свидетелей у нас достаточно. Или как?

Ханнес неуверенно оглянулся на приятелей. Некоторые уже пустились наутек.

— София — ведьма! — вмешался другой мальчишка. — У нее рыжие волосы, а еще она вечно ошивалась у Штехлин. Как Петер, а он теперь мертвый.

Остальные согласно заворчали.

Симон внутренне содрогнулся. Началось. Уже. Совсем скоро в Шонгау не останется никого, кроме ведьм и тех, кто будет их ловить.

— Вздор, — воскликнул он. — Если она ведьма, то почему же позволила вам себя избивать? Она давно бы уселась на метлу и убралась восвояси. А теперь пошли вон!

Толпа невольно разошлась. Симон при этом то на одного, то на другого бросал гневливый взгляд. Когда мальчишки отошли на расстояние брошенного камня, он услышал их крики:

— Да он спит с палачихой!

— Уж она-то накинет ему петлю на шею!

— Его же и на голову-то не укоротишь, он и так короткий!

Симон вздохнул. Его еще неокрепшая связь с Магдаленой уже перестала быть тайной. Отец был прав, люди болтали.

Он склонился над девочкой и помог ей встать.

— Правда, что вы с Петером постоянно бывали у Штехлин?

София утерла кровь с губ. Пыль забилась в длинные рыжие волосы. Симон дал бы ей на вид лет двенадцать. Под слоем грязи он рассмотрел ее смышленое лицо. Лекарь припомнил, как ему показалось, что она была родом из семьи кожевника с Речного квартала. Родители умерли в последнюю эпидемию чумы, и ее приняла другая семья кожевников.

Девочка молчала. Симон взял ее за плечи.

— Я хочу знать, была ли ты с Петером у Штехлин. Это важно! — повторил он.

— Может, и была, — проговорила она.