Искусство стильной бедности - Александр Шёнбург

Обычно Берлин дружелюбен по отношению к бед­някам. Долгие годы обособленного существования спо­собствовали появлению психологии взаимной выручки. Во всех общественных классах сохранились воспомина­ния о том, как люди выживали лишь благодаря денеж­ным подаркам. Ни в одном другом немецкоязычном го­роде общество не помогает так активно нуждающимся людям, нигде власти не относятся с такой заботой к своим подопечным. Быть может, величайшим достиже­нием революционеров шестьдесят восьмого года стало изгнание тяжелого прусского духа из берлинских канце­лярий.

Когда мы еще жили в районе Кройцберг, к нам приходила замечательная сборщица налогов. Молодая, очаровательная женщина, имя которой состояло преимущественно из согласных: Скржипчакик. Когда она шла по улице (неся в сумке судебные уведомления), то приветливо улыбалась всем встречным. Временами она, как и все, заглядывала в «Джованни» и выпивала две чашечки эспрессо, наблюдая за подотчетным ей районом. Ее визиты никогда никого не раздражали.

* Деревянные столики, сделанные в мастерской Абрахама и Давида Рентгенов в Нойвиде.

Берлинские жилищные условия тоже как нельзя луч­ше подходят беднякам. Здесь можно недорого снять квартиру, причем большинство людей не относится к своим квартирам как к показателю престижа, не прида­ет большого значения представительности, а уделяет внимание стилю.

Среди двух лучших для бедняков городов Берлин от­личается большей живописностью, а Вена — большей красотой. В Вене приятно то, что богатые здесь даже вы­зывают подозрение. И никого не изгоняют из общества по причине отсутствия средств. Людей приглашают в гости, даже если у них нет визитной карточки, лишь бы они были хоть немного остроумными. Общественный успех в Вене приходит тогда, когда в кафе «Хавелка» вас начинают называть по имени (разумеется, добавляя при этом «господин» или «госпожа»). А нуворишей здесь презирают, даже если они финансируют филармонию или оперу. Почти в любом городе западного мира деньги открывают двери в общество. А в Вене — нет. Тот, кто хочет «быть своим» в этом городе, должен хотя бы при­твориться, что у него нет денег.

Бывшую столицу централизованной монархии, Вену, выделяет прежде всего типичная гордость горожан за родные стены. Когда после распада Австро-Венгерской империи Вена быстро обеднела, черты придворной представительности сохранились в довольно милой форме. Беднейшие из беднейших живут здесь в просторных старых домах, унаследовав их от бабушек или дядюшек вместе с мебелью и не существующим ныне уровнем арендной платы. В Вене никто не верит, что недостаток вкуса можно вылечить денежным мешком. Поэтому Beну миновала участь других богатых городов со схожей историей.

Большинство крупных немецких городов, включая вольные имперские города и города Ганзейского союза были резиденциями князей или монархов. А во всех придворных культурах правит одно человеческое каче­ство: снобизм. Каждый общественный слой подражал нравам и образу жизни вышестоящего. Стремление ока­заться на высоте не раз приводило к тому, что подража­тели попадали в долговую зависимость. Прототипом всех королевских дворов был версальский. И чтобы по­нять снобистскую систему мюнхенского или ганновер­ского, дрезденского или кассельского дворов, надо про­анализировать устройство двора французского.

В королевской Франции XVIII века была установле­на четкая иерархия, определяющая, кто в каком здании живет и как он это здание называет. Лишь короли и принцы жили в «palais», дворянам следовало скромно именовать свои жилища «l'hotej». Представитель бур­жуазии проживал в «maison», а большую часть город­ских домов составляли «maisons particulieres» — перевод которых как «частные дома» не совсем точен. В этих домах люди вели «vie particuliere», отдельную, незначи­тельную для общества жизнь. Норберт Элиас с неко­торой издевкой называет такую жизнь «преличной». В придворной культуре лишь достаточно представи­тельный человек мог принять участие в общественной жизни. A «vie particuliere» считалась чем-то жалким и второсте п ен ным.

Подобное мировоззрение было характерно для всех слоев общества. Тот, кто в Дармштадте, Бонне или Мюнхене хотел подчеркнуть свое высокое социальное положение, старался придать своему дому солидный вид. Из-за этого появилась до отвращения ухоженная гостиная: комната, в которую почти не заходили, где фотографировались в день конфирмации, а в остальное время лишь вытирали пыль, куда дважды в год приглашали гостей, которым было положено рассматривать фотографии в бархатных рамках и какие-нибудь безделушки в витринах, поглощать пироги на изящнейших кофейных сервизах и ни в коем случае не сажать пятен на скатерть. Ухоженная гостиная была крохотным об­разчиком придворной представительности.

К счастью, дни ухоженных гостиных уже позади, изящнейшие сервизы ушли в прошлое, и мебель сегодня используют, а не берегут. Хотя бы потому, что людям лень часами вытирать пыль, они спешат избавиться от ненужного хлама. Везде стоит простая и стильная мебель, которая буквально несколько лет назад обошлась бы в це­лое состояние.

Чтобы поддержать или даже повысить уровень жизни, все больше людей выбирают древние формы общежития и снимают вместе одну квартиру. Действительно, самый длинный отрезок своей истории люди прожили коллек­тивно. Уже неандертальцы видели преимущества совме­стного существования (один телевизор, одна посудомо­ечная машина и т.д.), поэтому и нам нет никаких причин пренебрегать столь компанейской формой жиз­ни. Не только студенты, но и те, кто работает, и пенси­онеры, и родственники, и друзья живут сегодня по мо­дели, противоположной расточительному дроблению общества на ячейки. Даже глава правительства самой маленькой немецкой земли живет в общей квартире. Родители съезжаются со взрослыми детьми, потому что так у них появляется больше жилого пространства, они экономят деньги, сообща управляются с домашним хо­зяйством.

Квартиры, где живет несколько человек, квартиры, двери которых всегда открыты для самых разных гостей, с давних пор притягивают меня какой-то магической силой. В ­них мне куда интересней, чем в любом общественном заведении. Даже в кафе «Хавелка», которое лучше всего подошло бы на роль домозаменителя, со временем становится неуютно, а в квартире друзей, где люди постоянно входят и выходят, часы летят незаметно. Там нет услужливого официанта, предлагающего чего-ни­будь выпить, уборные выглядят почище, чем в секторе Газа (в «Хавелке» они настолько грязны, что их можно выставлять напоказ), и мебель для сидения в квартирах обычно удобнее, нежели в кафе.

Ни в каком другом месте так ясно не чувствуешь что Шопенгауэр имел в виду, приводя сравнение с дикобра­зами. У Шопенгауэра дикобразы хотят согреться, поэто­му подходят вплотную друг к другу. Но иглы причиняют им боль, и они вновь расходятся. В итоге дикобразы ус­троились на «умеренном расстоянии друг от друга, по­этому они с наибольшим удобством могли переносить холод». Некоторая отдаленность от других людей (не слишком близко, но и не далеко) придает совместному обитанию особую прелесть. По собственному опыту мо­гу еще заметить, что лучше всего жить вместе, когда две­ри всегда открыты для гостей. И нет никакой разницы, поселитесь вы на чердаке или на первом этаже. Атмо­сферу гостеприимства, спокойствия, непринужденности можно создать даже в крохотной хижине.

Самая очаровательная квартира, в которой мне дово­дилось бывать, не отличается большими размерами и расположена на первом этаже старого будапештского дома. Она принадлежала дяде Зигмонду, графу Ньяри, которого я навестил, когда Венгрия еще была одной из стран Варшавского договора. Его старшая дочь не вер­нулась из поездки на Запад, после чего власти сочли всю семью (отца, мать и четверых детей) классовыми врага­ми и переселили ее в двухкомнатную квартиру.

Квартира Ньяри служила неоспоримым доказатель­ством того, что вкус и стиль можно сохранить даже в без­выходных ситуациях. Ночью вся квартира походила на ночлежку, а ранним утром кардинально меняла свои вид. Раскрывались окна, куда-то исчезали матрасы, кни­ги водворялись на свои привычные места, отодвигались кресла – и квартира превращалась в салон, где дядя Зигмонд принимал гостей. Чайная посуда дяди представляла собой чудесную смесь разномастных, надтреснутых чашечек. Когда в дом приходили друзья и знакомые, то воцарялось непринужденное, почти дачное настроение. Каждый день Зигмонд носил два костюма: днем — коричневый, а вечером — черный, не важно, ждал он гостей или нет (последнее бывало редко). Он относился к тем людям, чей внешний облик не менялся с появлением компании. Ему бы никогда не пришло в голову осла­бить галстук или надеть тапочки лишь потому, что он один в квартире. Кто-то сказал, что не каждый шаг за дверь заслуживает названия «прогулка», иначе любой выход из спальни пришлось бы называть прогулкой. Ска­завшему эти слова, вероятно, ни разу не случалось встре­тить такого человека, как Зигмонд Ньяри.