Нашествие - Евгений Анташкевич

– Шутить изволите, матушка! России нет! А есть одно НКВД! – Он помолчал и добавил: – Мне уже Москвы не видать, и вам – вашего Питера! А мир велик, и везде, как я слышал, русские живут.

Она отложила рукоделие:

– Я и сама понимаю, что в Россию нам уже не вернуться! Я до сих пор не могу поверить, что Николая Васильевича там расстреляли. Вы помните, – глаза её немного растерянно смотрели на Кузьму Ильича, – как он вот здесь, в этой гостиной, рассказывал о своей поездке в Москву… читал рукописи своих новых книг. Нас уговаривал…

– Да, жалко, умный был человек, профессор Устрялов, хотя и молодой совсем. Он стране много пользы мог принести… он мне напоминал одного приват-доцента московского, из университета. Фамилию его я уже не помню, но человек был такой же – с запалом… Тот вместе со студентами против охотнорядских даже в драки ходил… Однажды ему крепко досталось… И в околотке посидел, то ли день, то ли три. Тоже всё произносил речи за новую Россию. Помню, попал я на их собрание, он там с одним своим, только с профессором, в спор вступил, мол, какой России быть через пятьдесят лет!

Кузьма Ильич ненадолго задумался.

– А кстати, матушка, какой нынче год на дворе?

– Тридцать восьмой, январь… – с удивлением сказала Анна Ксаверьевна.

– О! Видите? Как в воду учёные люди глядели! Это было в 1903-м, тоже зимой. Немного они, правда, ошиблись, на десяток лет с небольшим. Так вот этот, который на Николая Васильевича был похож, до слёз доказывал, что в России быть парламенту и демократии. Лучше Англии будет, и Франции с Америкой. А другой, спокойный такой, степенный, всё его Фёдор Михайловичем крыл, Достоевским…

Анна понимающе кивнула.

– …он всё из «Бесов» цитировал. «Вы, – говорит, – мне Шатова напоминаете. Вы, – говорит, – как и он, – идеальное русское существо. Вас, – говорит, – вдруг поразила какая-то сильная идея и точно разом придавила собою, и, скорее всего, – навеки. И справиться с нею такие, как вы, не в силах, а веруете страстно. Вот ваша жизнь и проходит, как бы в последних корчах, под свалившимся и наполовину совсем уже раздавившим вас камнем». Это он так цитировал. «Какая, – говорит, – к черту демократия и парламент? Вы перейдите дорогу! А хотя вы её уже переходили!» Ну тут собрание, которое, будьте уверены, помнило побои приват-доцента и его сидение в околотке, конечно же покатилось со смеху. А приват-доцент тот, как бишь его звали?.. – Кузьма Ильич наморщил лоб. – Не помню, но уж больно был похож на Николая Васильевича нашего, Устрялова, покойника, спаси, Господи, его душу! Так вот, приват-доцент этот краснел и отдувался! А тот – дальше: «Перейдите через дорогу, а лучше отъедьте в Тверь или Калугу, посмотрите и посчитайте! Те, кому из наших соотечественников, из крестьян сейчас тридцать, как вам, или сорок, как мне, через пятьдесят лет будут иметь ещё только правнуков, в лучшем случае – праправнуков. И что они сумеют и успеют им дать? Культуру? Образование? И что они с этой культурой и образованием будут делать в этом вашем парламенте? Драться, пить и материться, потому что договориться между собой они не смогут. А там, где нет общественного договора, какая может быть демократия?»

Кузьма Ильич хлебнул из пустого стакана, поморщился и продолжил:

– Что тут, матушка, стало с нашим приват-доцентом! Покраснел, изошёл потом и как закричит: «А мы зачем? Мы должны обучить их самих, их детей и внуков! Вы сами-то, с какой целью Достоевского читаете? Только лишь для эстетического удовольствия? А если так, то зря… Не для вас он писал…» А профессор ему отвечает: «…А для вас! Вот я ещё вам процитирую, извольте! «…А между тем у нас…», то есть у вас, «…была одна самая невинная, милая, вполне русская, веселенькая, либеральная болтовня. «Высший либерализм», а «высший либерал», то есть либерал без всякой цели, возможен только в одной России. Уж если вы, уважаемый, хотите что-то сдвинуть с места, то под это нужна основательная экономическая и просветительская идея, и лет эдак на сто, а может, и того больше. Иначе русский мужик – а он был тысячу лет и ещё тысячу лет будет – придумает себе другого царя или другого тирана и будет от него тумаки получать и на него же молиться. И вам по шапке надаёт!» – Кузьма Ильич хмыкнул. – Так они, матушка, чуть до драки дело не доводили. И много раз так повторялось. А ещё просвещённые люди, а на деле так и вышло. Я потом на их собрания перестал ходить. – Он помолчал и добавил: – Не знаю, Аннушка, в красной России не был, а по слухам, опять же, вот как дело с Николай Васильевичем Устряловым-то вышло! Только не через пятьдесят лет, а ещё короче. Так-то вот!

– Он действительно арестован в Москве, полгода назад, это не слухи.

Анна и Тельнов обернулись, в дверях стоял Александр Петрович уже без пальто и шапки и в домашних туфлях.

– Сашенька! А мы и не услышали, как ты вошёл!

Он прошёл в спальню и стал переодеваться в домашний костюм, Анна зашла за ним и увидела, как ей показалось, в глазах мужа тревогу.

– Что-то случилось? – спросила она и присела на краешек стула. – Что-то на службе?

Анна Ксаверьевна редко спрашивала об этом, но сейчас у неё заскребло на душе.

Александр Петрович посмотрел на неё и спокойно ответил:

– Да в общем всё в порядке! Беженский комитет тихо умирает, а жалко, мы всё-таки, как можем, помогаем людям.

– А Бюро?

– Бюро, Анни, создано не для этого! Бюро – это ширма, а на деле…

Анне Ксаверьевне очень хотелось спросить, это ли тревожит Александра Петровича, но она терпеливо ждала.

– Ты поужинаешь?

Александр Петрович неспешно переоделся, подошёл к жене и поправил ей прядку, она всегда непослушно выбивалась.

– Ужинать не буду, с японцами поужинал, пригласили, а чаю попью.

Анна больше ничего не спросила, поднялась и пошла в гостиную.

Александр Петрович посмотрел ей вслед, ему действительно было не по себе, и он видел, что ей передалась его тревога.

За чаем все молчали. Кузьма Ильич несколько раз набирал воздуха, порываясь что-то сказать, но сдерживался, молчание нарушил Александр Петрович.

– Я невольно подслушал ваш разговор. – Он задумчиво разминал папиросу. – Мне тоже не всё нравится, что у нас здесь происходит, но тут японцы – жандармерия, там, в России, – НКВД. Кстати, и здесь – НКВД. Он долгим взглядом посмотрел на Кузьму Ильича. – Что-то и те и другие затевают. Приходится быть осторожным, особенно в рассуждениях вслух… – Он снова смотрел на Тельнова, тот хотел что-то сказать, но опять промолчал. – Даже дома! – подытожил Александр Петрович. – Японцы разбираться не станут. А мысли правильные – ситуация не становится лучше и, скорее всего, будет хуже.

Анна вся подобралась, а Кузьма Ильич, не поняв намёков Александра Петровича, но услышав оценку, которая вполне сходилась с его оценкой, распрямился и гордо расправил усы. Александр Петрович заметил это и недовольно произнёс:

– Осторожность и ещё раз осторожность, уважаемый Кузьма Ильич. Допускаю, что Номура, хотя его и называют Костей, не читал досточтимого Фёдора Михайловича и не слушал споров ваших профессоров и приват-доцентов, но в его застенках так же темно, сыро и холодно, как в охотнорядских подвалах и кладовых. У него много глаз и ушей, особенно среди наших. Люди исчезают.

– Матка Боска! – невольно произнесла Анна Ксаверьевна.

Услышав, как отреагировала Анна, Александр Петрович подумал, что, наверное, он сказал это слишком жёстко. Кузьма Ильич сидел не шелохнувшись, потом поморщился, как будто съел дольку лимона без сахара, потёр лицо ладонями и хотел что-то сказать.

– Извините, Кузьма Ильич, не обижайтесь, здесь нам опасаться, конечно, некого, но…

– Да, да! Александр Петрович, я понимаю, наверное, вы правы, кругом японцы и НКВД, да и ни к чему эти разговоры, всё одно ничего не изменишь…

– Ну и ладно! Тогда всё в порядке! – Ему стало жалко старика, и он спросил примирительным тоном: – А где Сашик?

Глава 9

После разговора с Кузьмой Ильичом и того, что сказал Александр Петрович, Анне стало тревожно.

Часы в гостиной пробили без четверти десять, за окнами было темно, городские конторы давно закончили работу. Сашик в это время обычно уже приходил домой, даже если после работы встречался с друзьями.

Дед сидел не шевелясь, и было видно, что он не знает, куда себя деть. Александр Петрович взялся за папиросу и книгу, и Анна посмотрела на него: «Господи! За семнадцать лет, как он вернулся, он почти не изменился, не постарел, не поседел, не полысел, а я?» Она почувствовала на душе непонятное смущение и, чтобы скрыть его, встала и начала собирать чайную посуду. В какой-то момент она вспомнила только что закончившийся разговор и с ужасом подумала: «Матка Боска, о чём я думаю?» В это время хлопнула входная дверь, и через секунду в гостиную заглянул Сашик; он знал, что его заждались, и решил поздороваться сразу, ещё не раздевшись.