Куросиво - Токутоми Рока

– Краснее, чем карпы?

– Ну нет, побледнее! – алые губки чуть раздвинулись в улыбке, приоткрывая белые как молоко зубы. Рука девочки в европейском платье легла на плечо девочки в кимоно, и расчесанная на пробор головка склонилась над водой рядом с прической «тигова». С минуту обе гляделись в воду, потом переглянулись и вдруг покатились сосмеху.

– Что-то совсем не видно карпов… – юный виконт оглядывал пруд.

– Им надо бросить корм, тогда они подплывут… – ответила Тиё, жевавшая лепесток белого лотоса.

– А цветы они не едят? – Тэруко отщипнула лепесток камелии и кинула в воду. Тотчас же, раздвигая зеленовато-коричневую воду, показалось несколько карпов, золотисто-алых, словно солнце на восходе; приняв цветок за корм, рыбы схватили было лепестки, но тотчас же снова скрылись в глубине, как бы желая показать, что их не провести подобными фокусами.

– Ишь хитрые какие! – Киёмаро тоже бросил в воду несколько цветов, стараясь закинуть их как можно дальше. Один из журавлей, стоявших на другом берегу у самого края лазурно-синей воды и непрерывно чистивших длинными клювами перья на крыльях, принял, вероятно, цветы за что-то съедобное и сделал несколько шагов по направлению к детям.

– Смотрите, журавль клюет! Журушка, сюда, сюда!

– Тиё, ну-ка, попробуй, позови его!

По приказанию хозяйки Тиё протрубила сигнал сбора. Журавль глянул на детей, наклонил голову и, наконец, окончательно решившись, медленно, словно нехотя, направился через пруд, вытягивая шею и поджимая длинные ноги.

– Какой смешной! А вид-то какой серьезный! – Тэруко фыркнула, стараясь сдержаться, но затем расхохоталась, сгибаясь от смеха. Остальные тоже невольно рассмеялись.

Журавль настороженно, точно недоумевая, что смешного находят в нем дети, приблизился еще на несколько шагов и вдруг, испугавшись чего-то, поднялся в воздух, громко хлопая крыльями.

Весенняя вода всколыхнулась; заколебались плававшие на поверхности опавшие цветы, дрогнули отражения цветущего сада, неба и облаков.

3

– Улетел! Улетел!

– Чего он испугался?

– О Нэд! Это ты его напугал? – Митико быстро оглянулась. Помахивая хвостом, к ней подбежал огромный, ростом с теленка, сенбернар с густой, длинной шерстью.

– Нэд! Нэд пришел! Сюда! Сюда!

– Нэд! Где ты пропадал? – Тэруко тоже давно знакома с собакой.

– Он каждый день ходит в Иппоммацу за своим супом… – поясняет Тиё.

– В самом деле? Он умеет сам ходить за супом? Ах ты, славный песик! Сюда, Нэд, поди же сюда! – Тэруко манит к себе собаку.

Но Нэд, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, только оглянулся по сторонам, прижался огромным туловищем к золотистому кимоно хозяйки – маленькая госпожа была всего лишь на вершок выше своего грозного вассала – и, склонив могучую голову, не успокоился до тех пор, пока крохотная ручка не потрепала его по шее.

– Нэду очень нравится здесь, в Асабу, правда, барышня? – сказала Тиё. – Недавно господин насильно увез Нэда с собой. Так он сразу же оборвал цепь и прибежал обратно!

– Неужели? Ах ты, умный песик! Но только пугать журавлей очень нехорошо, слышишь? Скверная собака! – европейское платьице обеими руками обхватило «скверную собаку» за шею, но тотчас же с криком отпрыгнуло в сторону. Язык Нэда широким мазком прошелся по лицу Тэруко.

Дети дружно расхохотались.

– Ой, да он лижется!

– Эй, Нэд, возьми! – маленький виконт швырнул ветку камелии на самую середину пруда. Нэд только снисходительно покосился, но не двинулся с места, словно не желая утруждаться из-за подобной малости.

– Э, да ты, оказывается, лентяй!..

– Вовсе он не лентяй. Просто эти собаки не идут в воду… – обиженно проговорила Митико.

– А наш Джон прекрасно плавает, да еще в каких глубоких местах! Правда, Тэру-тян?

– Так ведь наш Джон – охотничья собака, да, Митико-сан?

– Ну и что же что охотничья? Какая ни есть, а собака же!.. Такой огромный, а плавать не умеет…

– Так ведь вы тоже не умеете, например, играть на, кото![101] – сердито отрезала Митико.

Молодой барин слегка покраснел и уже открыл было рот для достойного ответа, но смолчал и с рассерженным видом принялся швырять в пруд цветы.

– Митико-сан, можно, я немного покатаюсь верхом на Нэде? – попросила Тэруко.

– Лучше не надо, лучше не надо! – вмешалась Тиё.

– Да нет же, что тут страшного? Дома я всегда катаюсь на ослике… Ну-ка, Тиё, подержи Нэда, чтобы он стоял тихо… Нэд, слышишь? Сейчас я буду кататься на тебе верхом, стой же смирно!

Тэруко с трудом вскарабкалась на спину собаки.

– Ой, как мягко, как удобно! Я сяду боком, как европейцы. Вот только жаль – нет уздечки… Из чего бы сделать уздечку?

– Хочешь? – Митико сняла с себя и подала ей венок из камелии.

Ну как отказаться от такой всадницы, да еще с такой прекрасной уздечкой? Нэд с достоинством двинулся вперед.

– Но-но-о! Киёмаро, возьми лошадь под уздцы, ладно?

– Есть! Давай… Ну, пошли! Бегом, марш! – мальчик взялся рукой за ошейник и с силой дернул вперед.

Юная виконтесса пронзительно взвизгнула и шлепнулась на землю. Поднимаясь, она громко заплакала, закрывая лицо руками.

– Ты ушиблась? Ушиблась? – подбежала к ней Митико. Тиё суетливо отряхивала пыль с платья гостьи.

– Негодный, скверный мальчишка! Подожди, подожди, я все скажу маме!

– Нюня!

– Погоди, погоди же! Испугался? Что, небось испугался?

– Ну и говори! Подумаешь! Нисколько даже не испугался!

Терпение Тэруко, как видно, окончательно лопнуло. С быстротой зайца она пустилась бежать по направлению к беседке, стоявшей на Холме Вишен.

– Тэруко-сан! Тэруко-сан! – Митико бросилась вдогонку, рукава ее кимоно развевались. Следом за Митико побежала и Тиё. За ними с встревоженным видом кинулся Нэд.

Сцена осталась за единственным актером – молодым барином.

– Нюня! – еще раз язвительно бросил он вслед убегавшим, а затем обескураженно почесал в затылке.

Впрочем, еще через минуту он лихо повернулся на каблуках и громко запел: «Мы – армия закона!»[102]

4

К югу от пруда на невысоком Вишневом Холме у самой воды, в снегопаде облетающих лепестков вишен, стояла крытая хворостом беседка, над входом в которую виднелась надпись «Беседка цветочных туч». Здесь, за вырезанным из древесного пня столом, на котором стояли чашечки с кофе, ваза с апельсинами и другое угощенье, в креслах, тоже вырезанных из пней и покрытых розовыми атласными подушками, за дружеской интимной беседой сидели две дамы.

Одна из них, по-видимому хозяйка, была очень красивая хрупкая женщина лет тридцати. Лицо ее, пожалуй, несколько чересчур бледное и правильное, в сочетании с усталым выражением глаз и худобой щек производило какое-то грустное впечатление. Что-то мрачное было во всем ее облике. Но это были лицо и облик родовой аристократки, унаследовавшей внешность хэйанских красавиц,[103] внешность, в которой при всем желании невозможно найти ни одной вульгарной и пошлой черточки. Ее черные как смоль волосы были убраны в небольшую прическу «марумагэ». Одета она была в шелковое кимоно серого цвета с тонким рисунком, изображавшим мелкую рябь на воде. Поверх него было накинуто другое кимоно, с набивным рисунком, повязанное поясом из скромной ткани «хонгоку». На черном шелковом хаори виднелись гербы в виде бабочек с поднятыми крыльями, из-под хаори чуть выглядывал ворот, тоже черный, с вышитым по шелку узором цветущей сливы. Обрамленный сиреневой каймой край кимоно плавными линиями спускался к земле, чуть приоткрывая садовую обувь из зеленоватого шелка.

Гостья была примерно одних лет с хозяйкой, может быть одним-двумя годами старше. На ней было визитное европейское платье, голубое с белым узором, украшенное брошкой в форме золотого цветка вишни на платиновой булавке. Шляпку она успела снять в доме, и ее голова с низко, по-европейски уложенным на затылке узлом волос была непокрыта. Европейского фасона зонтик стоял в углу беседки.

Красивой, пожалуй, ее трудно было назвать, но круглолицая, в меру полная, она производила впечатление жизнерадостной женщины. Если первую хотелось сравнить с чистой и печальной водяной лилией, то вторая напоминала теплую алую розу.

Гостья в европейском платье – виконтесса Томико Сасакура. Хозяйка, как легко догадаться, – графиня Садако Китагава, мать Митико.

Светские знакомства и связи носят большей частью весьма холодный, официальный характер, даже между родными и близкими. Графиня Китагава чувствовала это особенно сильно. В столице у нее не было никого из близкой родни, среди знакомых одни завидовали ее красоте, другие, не знавшие графиню близко, находили ее холодной, высокомерной. С прошлого года она постепенно все больше отдалялась от общества, проводя все время в уединении, и чувствовала себя поэтому еще более одинокой. Только с виконтессой Сасакура ее, как си странно, с давних пор связывала искренняя, близкая дружба, столь редко встречающаяся в свете; обе женщины питали друг к другу необъяснимую взаимную симпатию, поверяя друг другу те интимные душевные тайны, которые ни за что не открыли бы кому-нибудь постороннему, и эта дружба действительно могла показаться необъяснимой, потому что и по характеру, и по вкусам, да и во многих других отношениях подруги поистине являлись полной противоположностью друг другу. Митико тоже всей душой привязалась к «тете Сасакура». Вот и накануне на вечере в Ююкан'е Митико была под присмотром виконтессы, потому что матери ехать в концерт не хотелось.