Охота на царя - Николай Свечин

Алексей неспешным шагом свернул за угол, мигом обежал мучной лабаз и оказался у докторова собеседника прямо за спиной. Крепкая и гибкая фигура, уверенные движения; так и машет перед лицом Милотворжского смуглой и не очень вымытой рукой. В кулаке зажата какая-то тряпка… И есть в незнакомце нечто недоброе, угрожающее. Лыков, достаточно уже опытный сыщик, быстро понял, что человек этот из другого мира, из уголовного. Что ему нужно от полицейского доктора, и почему тот не зовет на помощь, хотя явно в ней нуждается?

Иван Александрович Милотворжский родился в семье сельского дьячка на юге губернии, в Сергачском уезде. Пошел было по стопам отца, отучился год в Нижегородской семинарии, но не смог совладать со страстью души своей: перевелся в Казанский университет, где и закончил с отличием медицинский факультет.

По завершении учебы Милотворжский сразу же стал врачом Макарьевской части. Сам не ожидал: была вакансия, он решил попробовать на время, и втянулся… Странный мир полицейской медицины – вскрытия, экспертизы, непридуманные людские драмы и невиданные глубины человеческого падения – увлек его. Иван Александрович вырос до врача городского полицейского управления, ездил на следствия, обходил остроги. Многие каторжные и сидельцы арестантских рот, от Варшавы до Корсакова на Сахалине, знали доктора Милотворжского. И вдруг…

Доктор зашел на Нижний торг за пинетками. Гордость его, годовалый сын Бориска, начал уже вставать, держась за стул, и предпринимать короткие походы. Вчера он изгрыз последнюю пару носочков, жена наругала его ласково, пожурила няньку Доротею и послала Ивана Александровича купить пинеток побольше да повкуснее.

Милотворжский шел мимо Спасской часовни, когда крепкая немытая рука ухватила его за плечо.

– Что такое! – вскинулся было он, но тут же осекся. Взгляд у человека был очень уж нехорош: наглый, дерзкий, от него так и веяло опасностью. Полицейский врач узнал этот взгляд, он видел подобные раньше. Так смотрят «иваны» – вожаки преступного мира, главари и властелины тюрьмы и каторги. Каждый «иван» обязательно имеет несколько убийств, несколько побегов; ему знакомы все притоны империи, все ее пересылки и централы. Аристократы среди уголовных, «иваны» и руководят всем этим сообществом, порабощают и развращают случайно угодивших в тюрьму, придумывают «правила» – уголовную мораль, сознательно борются с государством и его «правилами». Словом, они – главное зло, которое воспроизводит само себя; они есть сама суть и сам движитель преступного мира.

– Слышь, доктор, тебе эта вещь знакомая? – заговорил неизвестный, обнаруживая при этом золотую фиксу во рту, и показал Ивану Александровичу маленькую детскую шапочку. Такую же, какую он утром видел на своем Бориске, когда толстая Доротея выводила его на прогулку.

– Вижу, что узнал, – осклабился варнак. – Не сумлевайся, та самая. А Бориска твой у нас.

Когда до Милотворжского дошел страшный смысл сказанного, он тут же вцепился фиксатому в глотку. Однако тот легко оторвал руки и показал доктору нож, наполовину высунув его из левого кармана.

– Не балуй, дядя! Мне тебя порезать – как полуштоф махнуть; а ежели хочешь сына получить живым, так слушай и делай, что велю! Понял?

– Что с ним? Чего ты хочешь? – выдохнул Милотворжский, незаметно, как ему казалось, отыскивая взглядом городового.

Фиксатый усмехнулся:

– Чего зенками-то шаришь? Чуть крикни – я сразу утеку, только ты опосля этого сына своего никогда уж не увидишь. Не будь я «иван», коли совру!

Доктор как-то сразу понял, что так оно и случится, если он сейчас сглупит. Да еще ножом пырнет… А Бориска?!

– Чего ты от меня хочешь? – повторил он свой вопрос.

– Так-то лучше, – нагло рассмеялся варнак, внимательно следя за меняющейся мимикой доктора. – Дело к тебе есть. Исполнишь, что велю – получишь сына назад, волос с него не упадет. Не исполнишь – я его убивать не стану. Я его нищим продам, такие мальцы на Хитровке по три рубля идут. На маленьких подают лучше… Ежели от заразы какой не помрет, вором вырастет, по тюрьмам отправится. В вашу тоже могет попасть. И ты всю жизнь – слышь, доктор! – всю жизнь будешь мучаться, не твоего ли Борьку мимо тебя конвой ведет. Ну? Хошь такой участи для сына-то?

Иван Александрович совсем сник. «Иваны» тем еще славятся, что исполняют все, что обещают, особенно охотно – угрозы. На этом их власть над мелкой шпанкой и держится. Скажет «иван», что зарежет – можешь собороваться. А ребенка от родителей отнять им нет ничто, Бога для них не существует.

– Хорошо, я все понял, не зашумлю. Что у тебя за дело? Морфия достать?

Варнак оглянулся, понизил голос:

– Человека одного ты должон в лазарет перевести. Болеет человек. В арестантских ротах на Новой площади сидит; ты ведь там завтра обход делаешь?

– Завтра с десяти утра. Что за человек?

– Сашка-Цирюльник.

У Милотворжского дрогнуло лицо – не то от ужаса, не то от брезгливости.

– Этого никак не могу! Этот особо опасный, его втроем освидетельствовать положено. Кандалы с него даже с мертвого не снимут и в лазарете вооруженный конвой поставят!

– Это уж не твоя забота! А освидетельствуете вдвоем, это по правилам допускается. Третий-то доктор, слышь, ногу сегодня сломал… Подпишешь завтра бумажку и через день уже сына обнимать будешь, а не то…

Ивану Александровичу вдруг нестерпимо захотелось удавить этого наглого варнака прямо здесь, у ворот часовни. Он непроизвольно сделал шаг вперед, но фиксатый лишь повел плечом, и лезвие ножа тут же уперлось доктору в живот.

– Брось, четырехглазый! Я две ходки с Сахалина сделал, такое вытерпел… Знаешь, сколь нужно эдаких, как ты, чтобы меня задушить?

Доктор стоял, белый от ярости, напирая телом на нож, и не отступал. Но вспомнил ясные Борискины глаза, вздохнул и сел на приступку.

– Вот так-то лучше, – осклабился «иван». – Сей же час иди к себе домой. Скажи жене – Доротейка ее сегодня не вернется. И чтоб тихо было! Завтра подпишешь Сашке-Цирюльнику подозрение на чахотку, потребуешь перевести в лазарет. Он уж вторую неделю кашляет, там не удивятся. Второй доктор тоже подтвердит… И через день после перевода сын – твой! Ну?

Милотворжский сидел несколько мгновений отрешенный, а когда поднял голову, около него уже никого не было.

Лыков не слышал разговора, но видел и искаженное яростью лицо доктора, и нож в руке его собеседника, явного, по виду, варнака. Потом Иван Александрович сел, где стоял, а уголовный мгновенно замешался в толпу проходивших мимо мастеровых, переменил осанку, походку и сделался неузнаваем. Незаметно и умело огляделся – Алексей едва успел укрыться – и через минуту шмыгнул в первый этаж Москательного ряда.

Положение Алексея становилось трудным. Подойти к доктору и расспросить его? Но тогда варнак точно уйдет. Схватить на выходе? Но из ряда четыре выхода, одному не уследить. А главное, почему полицейский доктор так долго разговаривал с уголовным, не позвал полицию, хотя тот угрожал ему ножом? Явно Милотворжского чем-то запугали, а ведь он на службе насмотрелся всякого, в опасные переделки попадал и труса никогда не праздновал. А сейчас он не просто напуган – он раздавлен. И за помощью не бежит! Шантаж? Или угрожали близким? Если так, то надо выследить варнака до его «малины», а там уже решать по обстановке.

Однако легко сказать – выследить! Лыков не Титус, опыт слежки у него не велик, а варнак, по всем ухваткам, был матерый. Кинешься сейчас в Москательный, а он стоит у окна, наблюдает. Алексей удержался от соблазна выйти из укрытия, и не ошибся: через тридцать секунд из двери осторожно высунулась голова, затем знакомая фигура быстро перебежала из Большого Москательного ряда в Малый. Оттуда через минуту вышел совсем будто бы другой человек: в новом картузе, с уверенной спокойной походкой честного обывателя. Артист!

Лыков отпустил объект слежения на сто шагов и поплелся следом. Они через Ивановскую башню вошли в кремль, поднялись наверх, к соборам. Тут и там стояли городовые, отдавали Лыкову честь, если он не успевал сделать предостерегающего знака. Ему очень хотелось послать кого-нибудь из них в управление за Титусом, но он не решался. Побежит дядя, гремя саблей, под каланчу – это ли не подозрительно? Быстро у него не получится, а парень впереди идет опытный, почует неладное – ищи ветра в поле.

Алексей укрылся за компанией каких-то красильщиков с барышнями и вел варнака до самой Дмитровской башни. Но тот, хладнокровно пройдя мимо всех городовых, вышел через ворота на вечно пустую Благовещенскую площадь и двинулся по ней в сторону Волги. Похоже, что везение Лыкова кончалось: на площади он будет весь на виду, а если объект еще догадается пройти на Волжскую набережную… Она тянется вдоль Откоса на версту, и каждый прохожий так же на версту на ней заметен. Что делать? Еще сто шагов, и…

Вдруг двое мастеровых, нелепо размахивая руками и ругаясь, вывернули из-за угла башни навстречу Лыкову. Тот, что повыше, покачнулся и задел Лыкова плечом. Алексей отвернулся, смолчал, чтобы не затевать не вовремя скандала. Однако пьяный обиделся и остановился.