Последний полицейский - Бен Уинтерс

– Только не она. Она решила до конца помогать пациентам, до самого конца. И, вы не поверите, новых пациенток полно. Меня, кстати, зовут Эрик. Не зайдете ли в дом?

Он, видимо, немного удивляется, когда я отвечаю «да».

– О, хорошо… замечательно, – отступает в гостиную и знаком приглашает меня войти.

Дело в том, что я встал и оделся за два часа до срока, спешил за новыми сведениями о Питере Зелле, а муж его сестры должен кое-что знать. Литтлджон проводит меня внутрь, берет пальто и вешает его на крючок.

– Могу я предложить вам чашку чая?

– Нет, спасибо. Я отниму у вас не больше нескольких минут.

– Это хорошо, потому что больше у меня нет, – отвечает он и дружески подмигивает, чтобы я наверняка оценил шутку. – Мне еще надо отправить сына в школу и самому быть в больнице к девяти часам.

Он указывает мне на кресло и садится сам, удобно скрестив ноги. У него широкое доброе лицо, большой дружелюбный рот. В этом человеке чувствуется сила без угрозы, он как добрый лев из мультфильма – достойный вождь своего прайда.

– Должно быть, по нынешним временам тяжело работать в полиции?

– Да, сэр. А вы работаете в больнице?

– Да, уже девять лет. Я – директор «Духовных услуг».

– О… и что это, собственно, значит?

– А… – Литтлджон наклоняется навстречу мне, сплетая пальцы. Он явно рад вопросу. – У каждого, кто входит в двери больницы, есть не только телесные потребности. Я, конечно, в первую очередь говорю о пациентах. Но также и об их родных, друзьях, и даже врачах и медсестрах. – Все это произносится гладко и уверенно, ровной скороговоркой. – Моя работа – обслуживать такие потребности, в чем бы они не проявлялись. Как вы понимаете, в наши дни у меня много работы.

Его теплая улыбка не дрогнула, но во мне слово «работа» и выразительный взгляд его больших глаз отзываются мыслью о смертельной усталости, долгих ночах, утомительных часах в попытке утешить растерявшихся, испуганных, больных.

На краю сознания мелькает картина из прерванного сновидения: хорошенькая Элисон Кечнер сидит рядом со мной, глядя в окно на заснеженные кусты кизила и черного тупело.

– Но вы, – Литтлджон резко откашливается и многозначительно смотрит на тетрадку и ручку, которые я достал и пристроил на колене, – вы хотели спросить о Питере?

– Да, сэр.

Я не успеваю задать вопрос, а Литтлджон уже говорит тем же быстрым сдержанным тоном. Он рассказывает, что его жена с братом выросли здесь же, в Западном Конкорде, недалеко отсюда. Мать умерла от рака двенадцать лет назад, а отец – в пансионате «Приятный вид», у него множество проблем со здоровьем плюс начальная стадия деменции. Очень, очень печально, но Господень промысел судить только Господу.

– Питер и София, – объясняет он, – никогда не были особенно близки, даже в детстве. Она была сорванцом, открытая миру, а он нервным, замкнутым, стеснительным. Теперь, когда оба работают, а у Софии еще и семья, они редко общались.

– Мы, конечно, выбирались к нему раз-другой, когда все это началось, но без особого успеха. С ним было довольно плохо.

Я поднимаю голову и движением пальца останавливаю ровную скороговорку Литтлджона.

– Что значит – плохо?

Он переводит дыхание, словно взвешивая, стоит ли объяснять, а я подаюсь вперед, занеся ручку над листом.

– Ну, видите ли, он был крайне возбужден.

Я наклоняю голову к плечу.

– Подавлен или возбужден?

– А я что сказал?

– Вы сказали: возбужден.

– Хотел сказать – подавлен, – поправился Литтлджон. – Простите, я на секундочку.

Он поднимается, не дождавшись ответа, и отходит на другой конец комнаты, открыв мне вид на светлую и любовно обставленную кухню: развешенные в ряд кастрюли, блестящий холодильник украшен магнитиками с алфавитом, школьными табелями и детскими картинками.

Литтлджон у подножия лестницы подбирает синий ранец и пару детских ботинок с хоккейными коньками, висевших на перилах.

– Кайл, мы там зубы почистили? – кричит он наверх. – До времени Т девять минут.

Вопль «Порядок, пап!» скатывается по ступеням, за ним дробно стучат шаги, шумит кран, распахивается дверь. В дверном проеме, как в раме, картинка с тумбочки Зелла – несмело улыбающийся паренек. Насколько я знаю, школы Конкорда продолжают работу. Об этом была статья в «Монитор»: преданные своему делу учителя, учение ради учения. Даже на журналистском фото заметно, что классы наполовину пусты, если не на три четверти.

Литтлджон возвращается в кресло, приглаживает ладонью волосы. Коньки у него на коленях.

– Парень – хоккеист. Ему десять лет, а катается как Мессье, я не шучу. Мог бы со временем выступать за НХЛ, сделал бы меня миллионером. – Он мягко улыбается. – В альтернативной Вселенной. На чем мы остановились?

– Вы описывали душевное состояние Питера.

– Да-да. Я вспоминаю нашу летнюю встречу. Мы устроили барбекю: сосиски, пиво и все прочее. Питер никогда не был особо общительным, но тут стало ясно, что его окончательно накрыла депрессия. Здесь и не здесь, если вы меня понимаете.

Литтлджон глубоко вздыхает, обводит взглядом комнату, словно боится, что призрак Питера Зелла его подслушает.

– Знаете, честно говоря, после того раза мы не хотели, чтобы он общался с Кайлом. Все это достаточно тяжело для мальчика… – Голос у него срывается, он прокашливается. – Простите.

Я киваю, пишу и быстро соображаю.

Итак, что мы имеем? Человека, который на работе выглядит в целом бесстрастным, не поднимает головы, не выказывает реакции на грядущее бедствие, кроме одного срыва на Хеллоуин. Потом выясняется, что он скопил полную и всеохватную подборку сведений по астероиду, что он втайне одержим тем, от чего отмахивается на людях.

Теперь выясняется, что, если верить мужу его сестры, вне офиса он был не только неравнодушен, но и одержим до самозабвения. Такой вполне мог лишить себя жизни.

«Ох, Питер, – думаю я, – что бы ты, друг, рассказал сам?»

– А это настроение, депрессия, не облегчалась в последнее время?

– Ох, нет! Господи, нет, наоборот! Становилось все хуже, начиная с января. С последнего определения.

Последнее определение. Он говорит об интервью Толкина во вторник третьего января в «Особых репортажах CBS-ньюс». Более полутора миллиардов зрителей по всему миру. Я минуту молчу, слушая, как наверху бодро топает Кайл. Потом решаюсь – какого черта? И, достав из кармана, подаю Эрику Литтлджону маленький белый листок.

– Что вы можете сказать об этом?

Я смотрю, как он читает: «Дорогая София».

– Откуда это?

– На ваш взгляд, это почерк Питера Зелла?

– Несомненно. В смысле, мне так кажется. Как я уже говорил…

– Вы не слишком хорошо его знали.