Перевал Подумай - Ольга Гуссаковская

Фонарей этой улочке не полагалось вовсе, и она холодно блестела первым ледком под лучами луны. Люди попадались редко. Большей частью женщины, спешившие в магазин за поздней покупкой или с ведрами — к колонке. Они не обращали на встречных никакого внимания. Зато каждая калитка, мимо которой они проходили, провожала неописуемо разнообразным лаем: от жиденького вяканья мелкой дворняжки до басовитого громыхания свирепого цепняка.

— Знающие люди по собакам судят о богатстве хозяев, — пошутил Александр Ильич. — Вон там, слышите, как в пустую бочку, ахает громила? Это у Танцюры. Оборотистый мужчина. «Химик», как здесь выражаются.

— А про Федора Нилыча как говорят? — поинтересовалась Зина.

— Да уж не беспокойтесь, такого высокого титула, как «химик», не присвоят никогда. «Исусиком» разве назовут жалеючи. Вот жену его уважают очень.

— За что же, если не секрет?

— За любовь. Я не встречал в жизни женщины с такой целеустремленной силой любви, как у нее. Она из зажиточной деревенской семьи, видели сами, какая красавица, и семья у них крепкая. А вот полюбила на всю жизнь Федора Нилыча, чудака и мечтателя, — он агрономом был в их колхозе — да так и скитается вместе с ним по нелегким землям. Ему ведь что надо? Вырастить на земле то, что на ней отроду не росло. И в Хибинах они жили, и на Памире, и бог знает, где еще, пока сюда, на Колыму, не занесло. Денег едва хватает, детей шестеро, а она всегда всем довольна и счастлива — он-то рядом. Вот к ней другие люди и тянутся. Тепло им возле нее.

— Мою маму тоже всегда люди любили, — сказала Зина. — Ездили мы много по стране, папа у меня железнодорожник, но нас везде встречали хорошо. Пришла я сейчас к Гордеевым — и точно к своим попала. Легко так стало…

— А у них каждому легко, такой уж дом, — сказал Александр Ильич.

Они поравнялись с высокими, белевшими свежим тесом воротами Танцюры. Остервенелый лай пса перешел в свистящий хрип, но вдруг смолк. Калитка открылась, и из нее вышел высокий, в рост с Александром Ильичом, мужчина в белесом нагольном полушубке, кинутом на плечи. Даже в темноте Зина почувствовала его быстрый прицельный взгляд, смутно разглядела, что он черен и горбонос, а телом худощав.

— На квартиру к кому? Или ищете? Могу порекомендовать, — сказал он ленивым баском и нарочно загородил дорогу, — Ах, да это старый знакомый, — протянул он, вглядываясь, — Вот не ожидал. И с девушкой… Ай-ай!

— Иди добром, ты же меня знаешь, — тихо но с неожиданной для Зины злостью проговорил Александр Ильич, — Не выводи из себя!

— Ах, как страшно! Сейчас умру! — Танцюра издевательски выставил ногу и весь изломился.

Александр Ильич молча поставил чемодан на землю. Жест испугал именно своей не оставляющей сомнений простотой, и Зина вцепилась в его рукав:

— Не надо! Что вы!

Танцюра, нога за ногу, сошел с тропинки и встал возле своих ворот:

— Девушек надо уважать, девушек надо слушаться.

Александр Ильич пошел дальше, не оглядываясь. Зина едва поспевала за ним.

— У вас что-то произошло с этим человеком? — не удержалась она от вопроса.

— Так, пустяки. А вы не бойтесь, если он будет вам надоедать, скажите мне, и он отстанет.

Окна Гордеевых светились на фоне сопки, как маяки. Вокруг только черно-белые камни, город — внизу и позади, а впереди — бесконечный подъем к лунной, уходящей в небо вершине. И на полдороге — два окна, особенно манящих здесь, на окраине, где уже нет другого жилья. Пронзительный ветер посвистывал в кустах смородины, с жестяным шорохом шевелил мертвые скоробившиеся листья. Но Зина не успела проникнуться печалью вечернего предзимья, дверь распахнулась на их шаги, на пороге стояла Ксения Максимовна.

— Пришли? А мы уж заждались — вдруг да передумали?

Время шло, а золотой мираж, поманивший Диму на Колыму, так и остался облаком на горизонте. Он уже и сам понял, что Вержбловский оказался совсем не тем покорителем Севера, за которого выдавал себя в Москве. Хотя, кем и чем он был на самом деле, Дима тоже не знал. Уж, во всяком случае, не простым клубным киномехаником, как значилось в трудовой книжке Леопольда Казимировича. Человека этого окутывала почти незаметная, но непроницаемая дымка второй жизни. И в этой второй жизни какое-то, тоже пока непонятное, место отводилось и Диме. Но как только он заикался об устройстве на работу, Леопольд Казимирович досадливо морщился:

— Умей быть индивидуальностью! Вовсе тебе незачем спешить к этому общественному корыту, найдем дело и поинтереснее. Деньги? Да много ли тебе даст эта малярно-штукатурная мазня? Налево ты же все равно работать не будешь, не такой ты парень, а если без этого… Ей-богу, я тебе больше плачу!

И верно: за поручения, которые по просьбе Вержбловского выполнял Дима, он платил щедро. А поручения все были одного сорта: «Поезжай туда-то, найди такого-то и скажи…» В том, что приходилось говорить, с точки зрения Димы, чаще всего вообще не было никакого смысла, но это его уже не касалось: мало ли какие дела могут быть у Лео с этими людьми? Дима ждал одного: обещанного устройства в старательскую артель. А там уж он и сам покажет, на что способен!

Сегодня ему пришлось ехать с очередным получением в поселок со смешным названием Ухтас. Дима все еще не мог привыкнуть к тому, что пригороды этого совсем небольшого города умудрились расползтись по трассе почти на пятьдесят километров! Едешь, едешь, кругом тайга, о городе уже не напоминает ничто, вдруг поселочек — и оказывается, что и он все еще в черте города. Нелепость!

Заметил Дима и еще одно: люди, нужные Лео, никогда не жили в больших новых домах. Возле каждого такого пригорода ютились хибарки и мазанки «самстроя», вот по их-то задворкам и плутал обычно Дима. Среди поленниц, среди заборов, увешанных сухой картофельной ботвой, среди сараев и собачьих будок… Словно и не существовало для Вержбловского на свете ничего лучшего, чем этот тесный и затхлый, как капустная бочка, мирок!

На этот раз нужного человека Дима так и не нашел. Возвращался он в сумерках, злой и голодный: ко всему прочему еще и столовая оказалась закрытой: сандень. В автобус битком набились рослые и удивительно похожие друг на друга парни. Кажется, на этом самом Ухтасе располагалось какое-то строительство, надо думать, ребята были оттуда и похожими их сделало именно общее дело.

Некоторое время Дима попросту не обращал на них внимания. Смотрел в окно, где только желтые свечи лиственниц еще боролись с наступающей тьмой. Потом невольно прислушался к обрывкам разговоров.

— …Нет, это ты зря: «на голом месте!» Да, там, где нижний створ, еще до войны ленинградская экспедиция бродила и именно ту самую точку выбрала. Эта ГЭС, можно сказать, висела в воздухе, она просто не могла не родиться!

— Но сотни миллионов рублей! А работы какие: вечная мерзлота, машинный зал под землей… Шестьсот тысяч «кубиков» скалы придется вытащить, чтобы его построить. Шутка?

— Так мы же не шутить сюда приехали, а работать. Что, не так? Сколько уже ГЭС по всей Сибири подняли! Поднимем и Синегорскую.

— …Да не о той дороге думаешь! Я же говорю про ту, где пепел с вулкана на завод возят. Вот по ней километров пятнадцать, а там распадок будет, и куропаток там…

— …Нет, не болтало. В Охотском балла три прихватили — чепуховина! Вот в шестидесятом я тоже пароходом из отпуска возвращался, так в Петропавловске отстаивались, давануло под десять баллов. Сила!

Диме вдруг очень захотелось познакомиться с этими ребятами. Он ведь и не знал, что на Ухтасе, кроме кривых тупичков и облупленных мазанок старого поселка, еще и такая контора имеется. Подумать только: Синегорская ГЭС! А Лео хоть бы заикнулся о ней, посылая его в Ухтас.

Но заговорить с попутчиками Дима так и не решился. Держались они вместе, и была в них прочность ядреного березового кряжа. Чужой, праздный интерес в такой кряж не вобьешь как клин. Нужно было что-то другое для того, чтобы расположить их к себе, заинтересовать..! Но что — Дима не знал. Во всяком случае, не запас старых анекдотов, которыми он развлекал компанию у Лео.

…Дима последним вышел из автобуса на скованную заморозком улицу. В небе ярко мерцали уже по-зимнему далекие и чистые звезды. Идти к Леопольду Казимировичу не хотелось, но ноги словно бы сами повели его к знакомой двери.

Дом этот стоял в центре, но увидеть его можно было только войдя под арку другого, нового дома. Там на широком четырехугольнике двора, прятались от времени сараюшки с проволочными клетками голубятен на крышах. И среди всего этого — двухэтажный деревянный дом в виде подковы. Первая гостиница города, давно уже заселенная постоянными жильцами.

Из комнаты Леопольда Казимировича доносилось пение: высокие женские голоса исполняли оперную арию, но в современном джазовом ритме.

— Прошу! — отозвался на стук хозяин. Дима еще за дверью понял: там гости, компания.