Поль и Виргиния. Индийская хижина - Бернарден Сен-Пьер

Я привел его, наконец, к жилищу; и первым его действием при виде госпожи де-ла-Тур была горькая жалоба на то, что она его обманула. Госпожа де-ла-Тур сказала нам, что так как в три часа поднялся ветер и корабль был готов сняться с якоря, то губернатор в сопровождении части своих чиновников и миссионера явился за Виргинией в паланкине, и что, несмотря та ее доводы, на ее слезы и на слезы Маргариты, все кричали, что это делается ради общего блага, и увели ее дочь полумертвой.

«Если бы я простился с ней, — сказал Поль, — я был бы теперь спокоен. Я сказал бы ей: «Виргиния, если за то время, что мы росли вместе, у меня вырвалось какое-нибудь слово, которое оскорбило вас, то, прежде чем навсегда покинуть меня, скажите, что прощаете меня». Я сказал бы ей: «Так как мне не суждено более увидеть вас, прощайте, моя дорогая Виргиния, прощайте. Живите вдали от меня довольной и счастливой». И, видя, что его мать и госпожа де-ла-Тур плакали, он сказал: «Ищите теперь кого-нибудь другого вместо меня, чтобы осушить слезы ваши!» Потом он удалился от них со стоном и стал блуждать по поселку. Он обходил все места, которые были наиболее дороги Виргинии. Он говорил ее козам и козлятам, которые, блея, шли за ним: «Чего просите вы у меня? Вы больше не увидите со мной ту, которая кормила вас из своих рук». Он побывал у места отдыха Виргинии и, видя птиц, которые порхали кругом, воскликнул: «Бедные пташки! Вы уже не полетите навстречу той, которая была доброй вашей кормилицей». Видя Фиделя, который, обнюхивая землю, бежал перед ним, он вздохнул и сказал ему: «О! ты никогда больше не отыщешь ее». Наконец он сел на скалу, где накануне говорил с ней, и при виде моря, в котором скрылся из глаз корабль, увезший ее, залился слезами.

Между тем мы шли за ним, шаг за шагом, боясь какого-нибудь пагубного следствия возбужденности его рассудка. Мать и госпожа де-ла-Тур просили его в самых нежных выражениях не увеличивать их горя своим отчаянием. Наконец последней удалось успокоить его, называя именами, наиболее способными поднять его надежды. Она называла его сыном, дорогим своим сыном, зятем своим, тем, кому она предназначает дочь. Она уговорила его вернуться в дом и принять немного пищи. Он сел за стол вместе с нами, рядом с тем местом, которое занимала подруга его детства, и, словно она еще была здесь, он обращался к ней и предлагал ей блюда, которые были, как он знал, наиболее приятны ей; но едва лишь он замечал ошибку, как принимался плакать. В следующие дни он собрал все, что лично ей принадлежало, — последние букеты, которые она носила, кокосовую чашку, из которой она обычно пила, и, словно эти оставшиеся вещи друга были величайшими драгоценностями мира, он целовал их и носил на груди. Амбра не дает аромата слаще тех предметов, к которым прикасалось любимое существо. Наконец, видя, что его горе увеличивает горе матери и госпожи де-ла-Тур и что нужды семьи требуют постоянного труда, он принялся с помощью Доминга поправлять сад.

Вскоре этот молодой человек, безразличный, как креол, ко всему, что делается на свете, попросил меня научить его читать и писать, дабы он мог переписываться с Виргинией. Он захотел затем учиться географии, чтобы составить себе понятие о стране, куда приедет она, и истории, чтобы знать нравы общества, среди которого она будет жить. Равно усовершенствовался он в земледелии и в искусстве хорошо разбивать самый неправильный участок земли, — все это давалось ему любовью. Нет сомнения, что наслаждениям, к которым стремится эта страсть, пылкая и беспокойная, обязаны люди большей частью наук и искусств; а из отсутствия их родилась философия, которая учит утешаться во всем. Так природа, сделав любовь связью всех существ, поставила ее первым двигателем наших обществ и возбудителем наших познаний и наслаждений.

Полю пришлось не особенно по вкусу изучение географии, которая, вместо того чтобы описывать природу каждой страны, дает нам лишь политические деления. История, и в особенности история современная, точно так же мало интересовала его. Он видел в ней лишь общие и периодические бедствия, которых причины он не постигал, войны без повода и цели, темные интриги, безличные народы и бесчеловечных властителей. Он предпочитал чтение романов, которые, занимаясь прежде всего чувствами и стремлениями людей, говорили ему иногда о положениях, сходных с его собственными. Оттого ни одна книга не доставила ему такого удовольствия, как «Телемак» своими картинами сельской жизни и природных страстей сердца человеческого. Он читал матери и госпоже де-ла-Тур те ее места, которые наиболее поразили его; при этом его волновали трогательные воспоминания, голос прерывался и слезы текли из глаз. Ему казалось, что в Виргинии есть достоинство и разумность Антиопы и несчастия и нежность Эвхарисы. С другой стороны, он был подавлен чтением модных наших романов, с их распущенными нравами и суждениями; а когда он узнал, что в этих романах дано истинное изображение европейского общества, он стал опасаться — не без некоторого разумного основания, — как бы Виргиния не испортилась там и не позабыла его.

Действительно, более полутора лет прошло, а госпожа де-ла-Тур не получала известий ни от тетки, ни от дочери; она лишь узнала стороною, что последняя благополучно прибыла во Францию. Наконец она получила с кораблем, который плыл в Индию, посылку и письмо, собственноручно написанное Виргинией. Несмотря на осторожность своей милой и снисходительной дочери, она поняла, что та очень несчастна. Это письмо так хорошо рисовало ее положение и характер, что я запомнил его почти дословно:

«Дорогая и горячо любимая матушка!

Я писала вам уже несколько писем своею рукой; но так как я не получила ответа, то у меня есть основание опасаться, что они не дошли до вас. Больше надеюсь я на это письмо, вследствие предосторожности, которую я приняла, чтобы дать вам знать о себе и получить весть от вас.

Я пролила много слез со времени нашей разлуки, — я, которая почти всегда плакала лишь над чужим горем! Тетушка была очень удивлена, когда, по приезде моем, расспрашивая меня, она узнала, что я не умею ни читать, ни писать. Она спросила меня, чему же выучилась я с тех пор, как живу на свете; а когда я ответила, что я умею хозяйничать и исполнять вашу волю, она мне сказала, что я получила воспитание служанки. Назавтра же она отдала меня в пансион, в большой монастырь, близ Парижа, где у меня всевозможные учителя; они учат меня, между прочим, истории, географии, грамматике, математике и верховой езде; но у меня такие слабые способности ко всем этим наукам, что я делаю мало успехов у этих господ. Я чувствую, что я — жалкое существо, у которого мало ума, и они дают мне это понять.

Но благоволение тетушки не охладевает: она дарит мне новые платья к каждой поре года. Она приставила ко мне двух служанок, которые разодеты, как знатные дамы; она заставила меня носить титул графини; но она лишила зато меня моей фамилии де-ла-Тур, которая была мне так же дорога, как вам, благодаря всему тому, что вы рассказали мне о мучениях, перенесенных моим отцом, чтобы жениться на вас; она заменила имя, которое вы носили в замужестве, именем вашей семьи: однако и оно дорого мне, так как было девическим именем вашим. Видя себя в таком блестящем положении, я умоляла ее оказать вам какую-нибудь помощь. Как передать вам ее ответ? Но ведь вы советовали всегда говорить вам правду. Ну, так вот: она ответила мне, что малое не поможет вам, а в той простой жизни, которую вы ведете, многое лишь стеснит вас. Я пыталась сначала дать вам знать о себе с помощью чужой руки, ибо не умела писать сама. Но так как по приезде сюда у меня не было никого, кому я могла бы довериться, то я старалась день и ночь выучиться читать и писать; бог помог мне успеть в этом в короткий срок. Я поручила первые свои письма дамам, окружающим меня; у меня есть основание думать, что они передавали их тетушке. Теперь же я прибегла к одной из моих пансионских подруг; на ее адрес, здесь прилагаемый, прошу отвечать мне. Тетушка запретила мне всякое сношение с кем-либо вне монастыря, ибо это могло бы, по ее словам, служить препятствием тому высокому положению, которое она готовит мне. Только она одна может видеться со мной у решетки, равно как один старый вельможа из ее друзей, которому, по ее словам, я весьма нравлюсь.

Сказать по правде, мне он совсем не нравится, даже если предположить, что кто-нибудь мог бы понравиться мне.

Я живу среди блеска богатства, но не могу располагать ни единой копейкой. Говорят, что если бы у меня были деньги, то это имело бы неудобные последствия. Даже мои платья, и те принадлежат моим служанкам, которые ссорятся из-за них, прежде чем я их бросаю. Среди богатства я гораздо беднее, нежели была близ вас, ибо я ничего не могу раздавать. Когда я увидела, что великие таланты, в которых наставляли меня, не дают мне возможности делать хотя бы малейшее добро, я прибегла к игле, которою, к счастию, вы научили меня пользоваться. И вот посылаю вам несколько пар чулок моей работы — для вас и для мамы Маргариты, — колпак для Доминга и один из красных моих платков для Марии. Присоединяю к этой посылке косточки и зерна плодов, которыми я завтракала, и семена всевозможных деревьев, которые я собрала в часы досуга в монастырском парке. К ним я прибавила также: семена фиалок, маргариток, лютиков, маков, васильков, скабиоз, которые я набрала в поле. В лугах этой страны цветы, гораздо красивее, чем у нас, но никто на обращает на них внимания. Я уверена, что вам и маме Маргарите этот мешок семян доставит больше удовольствия, чем мешок с пиастрами, который был причиной нашей разлуки и моих слез. Для меня, будет большой радостью, если когда-нибудь вы испытаете удовлетворение, видя, как яблони растут рядом с нашими бананами и сплетаются листвой с нашими кокосами. Вам будет казаться, что вы в Нормандии, которую вы так любите.