Судный день американских финансов: мягкая депрессия XXI в. - Уильям Боннер

Притягательность толпы

Избыток информации оглупляет еще одним занятным образом. Люди делаются невосприимчивы к наблюдаемым ими деталям и нюансам.

Обработка информации требует времени и усилий. Чем больше вы этим занимаетесь, тем охотнее будете прибегать к упрощенным решениям. Популярные интерпретации - это замена внимательного наблюдения и размышления. Иными словами, вместо того, чтобы самостоятельно разбираться в проблемах, люди начинают все чаще обращаться к коллективному мышлению. Поскольку с избыточной информацией совладать невозможно, место индивидуального мышления занимают расхожие мнения. Например, не имея сил самостоятельно разобраться в данных, поставляемых Уолл-стрит, люди вынуждены использовать обзоры, предоставляемые CNBCили LoinsRukeyser.

Информационная эпоха претендовала на то, что появление кремниевых микросхем и Всемирной паутины внезапно раскрыло ценность информации. На самом-то деле на протяжении последних 200 лет количество доступной людям информации постепенно увеличивалось благодаря появлению новых технологий и новых материалов: телеграфа, телефона, телетайпа, радио, телевидения, факса, французской информационной сети Minitel/Teletelи дешевого высокопроизводительного типографского оборудования. В XX в. человек располагал намного большим количеством всевозможной информации, чем в XVIII в.

Можно ли считать простым совпадением, что массовое мышление появилось одновременно с массовыми средствами информации… или что массовое мышление порождает и свои собственные последствия?

2

Прогресс, способность к совершенствованию и конец истории

Mundus vult decipi, ergo decipiatur.

Мир хочет быть одураченным, так будем его дурачить.

Латинская пословица

Летом 1989 г. Фрэнсис Фукуяма опубликовал в National Interest наделавшее много шума эссе «Конец истории?» { The End of History ?). Документ совершенно замечательный, потому что редко кому удавалось сделать столько ошибок в столь коротком тексте. Фукуяма рассматривает всю историю как движение к демократии и капитализму. Он был уверен, что крушение коммунизма означает торжество этих принципов, а значит - история умерла.

Фукуяме победа либерального потребительского капитализма представлялась настолько полной и окончательной, что он не мог даже представить сколько-нибудь серьезные угрозы существованию этой системы. «То, чему мы, судя по всему, является свидетелями, это не конец холодной войны, - писал он, - а конец истории как таковой, т.е. конец идеологической эволюции человечества, и универсализация западной либеральной демократии как конечной формы организации общества».

Одни, должно быть, подумали, что он шутит, но другие восприняли его всерьез. Ведь идея, что вся история представляла собой движение к демократической форме правления и к торжеству западных материалистических ценностей, представлялась неопровержимой. Демократический консьюмеризм получил такое широкое признание, что перестал замечаться как особая идея. Интеллектуалы еще могут спорить о ней и обсуждать детали, но для большинства жителей развитых стран, (и для многих в развивающихся) американская модель демократического правления и капиталистической экономики перестала восприниматься как идея или идеал - в ней стали видеть естественный и непреложный порядок вещей. К концу XX в. это стало таким же непременным фактом, как рост курса акций и процветания. Люди говорили себе, что они живут, бесспорно, в лучшем из возможных миров и что сюда их привела сама история. Теперь история должна остановиться, потому что разве мы не достигли конечного пункта развития? Более того, страны Запада и Япония уже пребывают за пределами истории, потому что, согласно Фукуяме, никакая политическая или экономическая эволюция здесь уже невозможна.

Мыслитель сделал вывод, что конец истории будет «очень печальным временем». Он описывает жизнь в постисторическом мире: «Борьба за признание, готовность рискнуть собственной жизнью во имя совершенно абстрактной цели, мировая идеологическая борьба, которая требовала проявления отваги, мужества, воображения и идеализма, будут заменены экономическим расчетом, бесконечным решением технических проблем, заботой об окружающей среде и удовлетворением утонченных потребительских запросов. В постисторический период не будет ни искусства, ни философии, а только нескончаемый уход за музеем истории человечества».

Было ли это шуткой или нет, но в любом случае трудно удержаться от смеха. В 1989 г. этот простак наивно вообразил, что мир уже достиг такого совершенства, что бессмысленно хлопотать о том, чтобы сделать жизнь лучше - все и так лучше некуда! Но прошло чуть более десяти лет, и история внезапно ожила. Лопнули два гигантских финансовых пузыря, а Америка испытала самую ужасную террористическую атаку в своей истории.

Фукуяма может утешиться. На рынках, так же, как и в политике и на войне, люди время от времени слегка сходят с ума. В истории полно примеров войн, революций, бумов, кризисов, пузырей. Именно растущее участие масс, которое он счел фактором остановки истории, является главным источником ее энергии. Историю не делают изолированные люди. Для этого они сбиваются в толпу. Чем больше и сплоченнее толпы и чем крепче их вера в то, что им удалось достичь некоего совершенства, тем больше их влияние на историю. Толпы кидаются от одного популярного мифа к другому. Демократический потребительский капитализм вряд ли является концом процесса, это просто последняя мода.

В этой главе мы будем глазеть на историю, как толпа на вскрытие трупа. Нам любопытно посмотреть, как устроен лежащий на столе человек… и очень хочется знать, что будут делать его наследники.

Кто творит историю

История не сообщает нам, что чувствовали 5000 или около того норманнов в 1066 г., когда перед ними возникло побережье Англии; мы не знаем, что они ели па завтрак, и как обходились без них и тот день их жены и дочери. История не донесла до нас, как крестьяне в Тонкарвилле заговаривали теленка, у которого голова росла не в ту сторону, или сердечные слова, сказанные священником старухе во дворе церкви. Мы даже не знаем о том, как купец заметил, что его торговля оскудела с уходом рыцарей, и как он сумел поправить дела, перебравшись в Париж, чтобы сбывать ткани, привозимые из Голландии.

Вместо этого история привлекает наше внимание исключительно к событиям в самой Англии, где небольшой отряд воинов высадился на берег для боя. Их предприятие казалось совершенно безнадежным. Каким образом столь малая армия может надеяться, что хотя бы избежит уничтожения, не говоря уж о покорении целого народа? Но это и есть история… повесть о подобных примечательных военных кампаниях, о битвах, революциях, восстаниях, народных движениях, обо всем, что предположительно способствовало прогрессу человечества, обо всех якобы «хороших вещах». Потому что где бы мы были без всего этого? Никто не знает. А что если бы норманны остались дома? Что если бы они предпочли возделывать свои тюля, повышать урожай злаков, строить красивые здания и ласкать своих жен и детей? Стал бы мир от этого хуже? Неизвестно.

Однако на рынках, как и в политике, историю делают не портной, булочник или капиталист, занимающиеся каждый своим делом. Историю делают толпы портных, булочников и капиталистов, принявшихся за что-то, что далеко выходит за пределы понимания каждого из них, и что обычно является делом абсурдным и зачастую фатальным.

События XX в. были добрее к американцам, чем к их европейским кузенам. Американцы участвовали в главных войнах столетия, но их потери были существенно меньше, чем у других воюющих держав. В Первую мировую войну Франция потеряла почти 6 млн человек, США - 116 516. Во Второй мировой войне США потеряли 405 399 человек, а СССР - более 21 млн (включая жертвы среди гражданского населения). Ни один американский город не был разрушен. Не было значительных жертв среди мирного населения. Американская промышленность не была разрушена, как промышленность Германии и Японии, а, напротив, в конце войны была более мощной, чем в начале.

Таким образом, не разум сформировал веру американцев в прогресс, а… опыт. После столь длительного периода явного прогресса (прерванного лишь несколькими кварталами отрицательного экономического роста во время Великой депрессии) американцы к концу XX столетия уверовали, что прогресс - это в порядке вещей, и что достигнутый ими уровень технологического и организационного совершенства делает прогресс более быстрым, чем когда-либо в прошлом. И даже более того: многие из них думали, что временные заминки и краткие периоды регресса, испытанные страной после Второй мировой войны, преодолены и больше не повторятся. Мыслящие американцы объясняли это гигантское продвижение вперед не милостью Божьей и не благосклонностью природы, а собственной одаренностью.