Ничего страшного - Валентина Соловьева

— Нет! — быстро сказал Гриша. — Не надо. Останься здесь… если можешь. Не уходи! И… — он замялся, не решаясь что-то сказать, — И… я обещаю тебе… что это больше не повторится… Никогда.

— Твое дело, — равнодушно сказала я. — Меня это, Гришенька, никаким боком не касается.

Он огорченно вздохнул. Бедненький. Обидно. Как я его понимаю!

Я не спеша собрала и разложила по местам вещи, убрала чемодан. Готовить ему завтрак не стала. Перебьется!

И ушла на работу.

“Вот и лопнул этот нарыв, — думала я. — Ничего страшного. Поболит и пройдет. Держись, Светка, держись! Обрасти толстой кожей, колючками, панцирем… Еще чем-нибудь… Страдает только тот, кто любит. Не любящий — неуязвим. Значит, нужно изгнать эту заразу из своего организма. И все будет хорошо. Все будет хорошо… Главное — не расслабляться!”

Я тщательно рассортировала свои чувства на дозволенные и недозволенные, разложила их — по стопочкам, по полочкам. А для чувств, которые у меня вызывал Гришка (все еще вызывал, да! — вот такая я загадочная… ну, ничего, справлюсь!), — для этих ущербных чувств я отвела самый темный уголок души, все смела туда, сгребла, спрессовала, заслонкой задвинула, замок повесила и ключ потеряла. Все!

Излишне говорить, что я на следующий же день перебралась обратно в Милочкину комнату. Гришка на это ничего не сказал. А что он мог сказать, кроме того, что сказать ему нечего?

Иногда по ночам я слышала, как он скрипит, шуршит и вздыхает за моей дверью. Лежала, стиснув зубы. Нет! Если еще хоть раз позволю ему к себе прикоснуться, он снова сделает из меня манную кашу. И размажет ложкой по тарелке.

Не хочу!

А утром, ловя на себе его пристальный взгляд, я торопливо отворачивалась, чтобы он не заметил, как смертельно бледнеет мое лицо. И пальцы становятся ватными, посуда летит на пол, коленки трясутся, губы дрожат, глаза оплывают слезами.

Ничего. Это все пройдет. Рецидив застарелой болезни.

Ночью за волосы себя держала, слыша в коридоре его вкрадчивые шаги. Чуть не выскакивала из собственной кожи, так хотелось к нему. В тот сон. Чтобы снова почувствовать, как мое тело превращается во что-то огромное, горячее, не имеющее ни формы, ни границ. Новый вид материи. Живое вещество любви… Хоть один раз. Ну хоть один раз! И будь что будет…

И все будет по-старому. Разве я не знаю?

Пусть он не способен меня любить, так, может, хотя бы научится уважать? Это нужно… не только ради меня, но и ради него же самого! И ради Милочки…

Милочка, радость моя!.. Ты мое утешение. Ты мое искупление. Ты — оправдание бессмысленно загубленной моей жизни. Я живу только ради тебя. И ты меня вознаграждаешь за все, что я потеряла так бездарно!

Она развивалась стремительно, с невероятной скоростью наверстывая все упущенное. Врачи диву давались — небывалый случай в медицинской практике. Чудо, научно выражаясь.

А никакое это и не чудо!

Это я своей любовью переплавила и заново слепила ее организм. Это мое дитя. Люся носила ее в себе девять месяцев, отравляя своими страхами и сомнениями в течение всего этого времени. А я вынашиваю ее вот уже семь лет — залечивая неизлечимое и исправляя непоправимое.

Неважно, от чего рождаются дети. Важно — для чего. Милочка родилась для того, чтобы я любила ее.

Это моя дочь!

Даже говорят, что она на меня похожа (“Какая хорошенькая девочка! — оборачиваются на нас прохожие. — Вся в маму!”).

Косоглазие ее почти прошло. Если не приглядываться, то и совсем не заметно. И ножки выпрямились (лечебная физкультура, многочасовые упражнения, плавание…). Стройная, гибкая, с золотистыми кудряшками по плечам, она просто неотразима! А общительная какая! На улице то и дело вступает в разговоры с совершенно незнакомыми людьми. И все удивляются: “Ах, какой сообразительный ребенок! Ах, какой развитый!”

Она свободно читает. Прекрасно рисует. А болезни… Болезни тоже пройдут! Все будет хорошо.

Даже Гришкино отношение к ней изменилось в последнее время. Он вдруг воспылал к ней такой любовью, просто удивительно. То почти не замечал, а теперь от себя не отпускает. С удовольствием выводит ее на прогулку — молодой красивый папа с очаровательной дочкой. Ему льстят одобрительные взгляды прохожих и то всеобщее внимание и восхищение, которое неизменно вызывает Милочка. Он часами готов говорить о ней, с восторгом цитирует ее забавные фразочки. Балует, конечно. Но Милочке просто невозможно ни в чем отказать. Она такая добрая, такая славная. Этот трогательный, доверчивый, чуть косящий взгляд, эта беззащитная улыбка…

Он даже про баб своих забыл. Да, по-моему, у него и не было никого после того нашего разговора. Демонстративно приходил домой сразу после работы и весь вечер торчал на кухне, выжидательно поглядывая на меня: “Вот видишь! Я же обещал. И держу свое слово!”

Я изо всех сил не реагирую. Мне нельзя расслабляться!

Закусив губу, управляюсь с бесконечными домашними делами и стараюсь, чтобы голос не выдал меня, когда приходится отвечать на разные его малозначащие вопросы: “Чем ты сегодня занималась? А как на работе? Милочка уже перестала кашлять?” и так далее…

Спокойно и бесстрастно выдаю ему всю информацию, а про себя думаю: “Ну, что ты тут сидишь? Чего добиваешься? Иди в свою комнату со своими газетами. Иди Гриша, не мучай меня. Неужели ты не понимаешь, как мне тяжело тебя видеть?”

Лучше бы он по бабам шлялся!

И вдруг спрашивает меня как-то раз:

— Светка… ты меня уже больше… не любишь?

У меня сковородка — блямс! — и выпала из рук. Вместе с макаронами.

Зайчик мой! Никак тебе любовь моя понадобилась? Ах ты, батюшки! Сейчас… штаны сниму, и будет тебе любовь. Во всех разновидностях. Ты ведь это имеешь в виду?

— Ой, — говорю, — кажется Милочка проснулась!

Очень вовремя, между прочим. Потому что как раз в этот момент я почувствовала, что сейчас разревусь и кинусь к нему на шею. И снова превращусь в ту размазню, какой была все эти годы.

Пулей вылетела из кухни, кинулась в комнату — к Милочке!

— Солнышко мое! Что с тобой. родная? Чего ты испугалась?

— Мамочка! — Всхлипывает она. — Мне такой сон приснился страшный! Что ты умерла…

— Нет, нет, что ты, моя золотая девочка! Я же здесь, с тобой. Не бойся ничего!

— Мамочка! Ты никогда не умрешь?

— Нет, мое сокровище, нет, я никогда не умру. Я буду всегда с тобой, пока ты меня любишь…

— Я люблю тебя, мамочка! Очень-очень!

— Доченька моя, ласточка ненаглядная, девочка моя любимая…

Успокоила ее, убаюкала. Возвращаюсь на кухню. Гришка сидит на полу, макароны соскабливает. Тихий такой.

Я тряпку принесла, стала пол вытирать.

И вдруг он обхватил меня сзади, оторвал от пола, впился губами, прижал к себе… Я руки мокрые растопырила, шиплю:

— Ты что? С ума сошел? Пусти!

А он бормочет, задыхаясь:

— Не могу, Светочка, не могу… прости…пойдем… любимая…

И я уже вся, как кисель, лепи из меня. что хочешь. Никакой воли, никакой гордости и в помине нет. Пропади оно все пропадом!

Глаза закрыла и поплыла.

Кладет он меня на постель, так бережно-бережно, точно вазу фарфоровую и целует так осторожно-осторожно, как будто боится разбудить.

А постель — та самая.

И сразу у меня перед глазами, точно кинопленку прокрутили.

Баба с трясущимися, как желе, грудями, задранные кверху ляжки, потное чужое Гришкино лицо…

Сжалась в комок, словно водой меня холодной окатили. А он еще ничего не понимает. Целует, шепчет что-то, пуговки-крючечки расстегивает.

Ну, все! Я уже в полном порядке. Молча отстранила его, села, юбку поправила.

Понял. Хрипло спросил:

— Ты не можешь это забыть?

Молчу.

— Что же мне теперь делать? — спрашивает.

— Ничего не надо делать, — отвечаю. — Совсем ничего. Так будет легче. И тебе и мне.

— Мне — не будет…

— Ничего страшного. Привыкнешь.

Конечно, привыкнет. И не надо его жалеть. (Не надо! Не смей его жалеть!). Подумаешь, беда какая! Не дали мальчику конфетку…

Да все я понимаю! Я для него — просто допинг. Стимулирующее средство. Поэтому и к бабам его сейчас не тянет. Не может без допинга. Привычка такая. Надо, чтобы я его возбуждала, ласкала, исполняла все его прихоти и фантазии, распаляя до судорог, до икоты, а избыток эмоций он может использовать где-нибудь в другом месте. (Дополнительный кайф словил, когда я его застала! Еще и это…).

Нет, Гришенька, нет… Не буду я больше этого делать. Не проси. Слишком сильно я люблю тебя, чтобы смирится с той ролью, которую ты мне предназначил — вернее стой, на которую я сама обрекла себя.

Поспешила я. Разбудила твое тело, не сумев затронуть душу. И ничего теперь уже не исправишь. Поздно. Ты так и будешь всегда воспринимать меня, как резиновую куклу. Стереотипы легче создавать, чем разрушать.