Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст - Нил Маккей

как в более поздние годы. Папа тогда только начинал свою череду масштабных преобразований, которым подвергался дом на протяжении двух десятилетий. Стены были из голого кирпича, а перекрытия на потолке были открытыми. Бездомные кошки собирались снаружи у единственного окна, и у меня сохранились довольно яркие воспоминания, как я тяну свою руку сквозь металлическую решетку и пытаюсь покормить их. Я люблю кошек даже сейчас. Наверное, они символизируют для меня свободу. Мама не любила, когда я с ними играю: «Что это за глупости, Мэй! Когда они поцарапают тебя, даже не приходи ко мне, чтобы я тебя пожалела!» – так она говорила, а я никогда и не приходила. Через какое-то время кошки перестали появляться у окна. Я спросила маму, что случилось.

– Власти решили, что их всех нужно убить.

– Почему?

– Потому что они бесят, вот почему.

Я не знаю, было это правдой или нет, но тогда я поверила ей, и мне стало очень грустно. Мама наверняка знала об этом, но ее это не заботило, довольны мы или расстроены. Видимо, она хотела так закалить мой характер.

Однажды вечером, когда еще не стемнело, я смотрела на кошек через окно, но вдруг соскользнула и упала прямо на острый столбик моей кровати, и этот столбик проткнул мне подбородок. Я понимала, что пошла кровь, но не знала, как остановить ее. Подушка намокала все больше, и я до сих пор помню ту жгучую боль там, где была разорвана кожа. Хезер пыталась осмотреть рану, но уже слишком стемнело. Я была в панике. Я на ощупь добралась по ступенькам до двери подвала и стала стучать в нее. Никто не пришел. Было так страшно – я, такая маленькая, боялась, что умру от потери крови. Я кричала и кричала, надеясь, что мама или папа меня услышат, но они или не слышали, или нарочно не обращали внимания. Хезер и Стив тоже стучали и кричали, но все без толку. В результате сосед, проходивший мимо по улице, услышал мои крики, доносившиеся из окна, и постучал в парадную дверь дома, чтобы сказать об этом маме. Меня пришлось отвезти в больницу и наложить швы.

Когда я думаю об этом сейчас, то холодею от ужаса – маму вообще не мучила совесть, когда она закрывала нас там. Это было опасно, а если бы кто-то из нас серьезно заболел и наши крики никто бы не услышал, что бы могло тогда случиться? Но нам было тогда слишком мало лет, чтобы задаваться такими вопросами. Мы все думали, что мама считает тяжким трудом возиться с нами и хочет хотя бы ночью побыть в покое и тишине вдали от нас наедине с папой – и с Энн-Мари, чья кровать стояла в доме.

Нам не приходило в голову, что мама и папа держали нас в подвале для того, чтобы мы не могли видеть, чем они занимаются. А иногда они вместе куда-нибудь уходили, оставляя нас в доме одних, как я однажды позже узнала. Как-то раз ночью я бродила по подвалу и увидела, как они запихивают матрас в папин фургон. У меня не возникло вопроса, зачем они это делают или почему планируют уехать, оставив нас внизу на всю ночь одних.

По утрам мама открывала дверь подвала и спускалась забрать нас. Она была нетерпелива и торопила нас одеваться, а еще Хезер, Стив или я должны были принести наверх ведро и опорожнить его в туалете. После этого она кормила нас завтраком на кухне прямо над подвалом. В ней мы проводили много времени. Папа подремонтировал ее в своей грубой манере, обшив сосновыми панелями и обставив дешевой мебелью, которую он откуда-то притащил. Энн-Мари, которой было тогда уже больше двенадцати, спускалась и общалась с нами, да и папа тоже иногда бывал там, хотя чаще он вместо этого уходил на работу. Он подолгу работал и, как правило, бывал вдали от дома.

Завтрак, как и любая семейная трапеза, проходил в напряжении. Малейшая оплошность – будь то разлитое молоко, упавший нож или миска с хлопьями, лишний шум или разговоры – могла вызвать у мамы крик и вспышку гнева. Она могла схватить все, что попадется под руку – лопатку или деревянную ложку, – и отлупить нас ей. Иногда нам даже делать ничего не приходилось, чтобы разозлить ее. Просто невозможно было понять, что же именно привело ее в ярость. Часто все начиналось с кухонного полотенца.

– Где оно? Где сраное полотенце? Признавайтесь, паршивцы, кто из вас его взял? – кричала она, шея ее напрягалась, глаза за очками смотрели навыкате.

Нередко это полотенце оказывалась у нее на плече, куда она его не глядя закинула, но она была настолько вне себя, что не оставляла нам ни единого шанса показать ей, где полотенце – да мы и не осмеливались. Иногда в детстве мы находили в этих сценах что-нибудь смешное, когда оставались одни, но ее гнев, как правило, пугал нас и расстраивал.

Это происходило не только в детстве. С юного возраста она давала нам разные задачи по домашнему хозяйству: помыть посуду, помыть полы на кухне, почистить туалет, пропылесосить, загрузить посудомоечную машину. Она показывала нам, как делать это правильно, и если мы не следовали ее инструкциям в точности, она накидывалась на нас.

– Слишком много стирального порошка, Мэй! Ты тратишь его впустую! У меня, по-твоему, денег до хера?

– Прости, мам, – вздрагивала я, зная, что сейчас будет.

– Я тебе твое «прости» знаешь куда запихаю?

На меня обрушивались удары и пощечины.

– Сраная неумеха! Пошла вон отсюда! Помоги лучше Хезер ванную помыть!

Из комнаты она выгоняла меня очередной порцией пинков.

Иногда можно было хотя бы отчасти догадаться, что вызвало ее гнев, но в другие разы она становилась жестокой просто независимо ни от чего. Как-то раз Стив готовил пироги, и пока мама отвернулась, он выбросил сырое разбитое яйцо,