Неприкаянные - Тулепберген Каипбергенов

Кричали, летали как коршуны по аулу, бросали степнякам черные камни слов. Этих коршунов можно было перехватить, повыдергать им перья, а то и свернуть головы. Закон степи суров — не поднимай пыль в чужом ауле! Но не сорвалось с губ Айдоса повеление. А без повеления бия кто вскочит в седло, кто пустит коня вдогонку, кто занесет нож над головой коршунов!

Айдос только скрежетал зубами и стонал. Ярость кипела в нем, а волю дать ей он не мог. Ему самому хотелось вскинуться в седло, догнать коршунов и свершить над ними расправу за дерзость. Но мысль разумная словно цепью охватывала его и не давала вырваться на волю ярости и неистовой силе. Знал ведь: не по своему, хоть и злому, умыслу появились в его ауле джигиты из Кунграда. Не свои слова бросали степнякам. И бросали их джигиты не в аульчан, а в Айдоса. Ему предназначалось все страшное и все унизительное.

Туремурат-суфи понуждал Айдоса склонить голову перед Кунградом, признать его власть над собой. Давно мечтает суфи о Кунградском ханстве. И мечту свою осуществил бы, не мешай ему Айдос своим упрямством, своей непокорностью. Сейчас бросает черные камни угроз, прежде рассыпал белый жемчуг лести. Говорил ласково старшему бию:

— Помоги мне великое дело сотворить, хочу создать Кунградское ханство, поставить его против Хивы. Твои каракалпаки будут главной силой и опорой.

Айдос ответил тогда:

— Чем пересаживаться с коня на ишака, мне лучше ходить пешком.

И верно ведь: нищее ханство Туремурата-суфи не поднимет род кунграда, а лишь унизит, разорит вовсе. Голодный скромен, пока некого есть, а появятся овцы — забудет о скромности, проглотит всех до одной. Хивинские налоги суфи отменит, а свои введет, — без поборов ханство и дня не продержится. Сегодня суфи обещает степнякам снять с них хивинскую узду, завтра наденет свою. Да покрепче хивинской. Плеть у него будет тоже пожестче. И лягут в землю каракалпаки тысячами, защищая Туремурата-суфи от мести злого и ненасытного Елтузер-инаха.

Да, лучше ходить пешком, чем пересаживаться с коня на ишака. Однако и пешком Айдосу некуда теперь идти. В ханский зиндан только…

— Мой бий, — обратился Али, к Айдосу, — не улетели еще коршуны. Насест, на который они опустились, недалеко. Набросим на них полог, переловим, и верши суд, как душа твоя требует.

— Рано, — ответил, подумав, Айдос.

— Сейчас рано, — согласился Али. — Тогда ночью когда уснут.

— Рано и ночью. Али не понимал бия!

— Пусть прилетит сам беркут, — пояснил Айдос

— Астапыралла! — поднял растерянно руки Али — Беркут не покидает своего гнезда. Придется скакать до самого Кунграда. А тут и скакать незачем, коршуны сели в джангилевой роще…

— Кто же набросит полог? — с горькой усмешкой спросил Айдос. Он не верил, что в ауле остались преданные ему люди.

У меня десять конников, одиннадцатый — пеший.

Еще горше стала усмешка Айдоса.

— Одиннадцатый — пеший? Кто это?

Али заулыбался, довольный тем, что отвлек бия от мрачных мыслей.

— Пастух Доспан. Ты привел его?

— Как велели, мой бий.

— Введи!

Али скрылся за пологом и через минуту втолкнул в юрту пастуха. Не без усилий втолкнул. Доспан вроде не сопротивлялся, но и не проявлял желания войти. Переступив порог, тут же прирос к нему своими черными босыми ногами, похожими на деревянные грабли. Оторвать его от порога уже нельзя было, и напрасно Али тянул его за рукав чекпена.

— Вот Доспан, сын Жаксылыка, — сказал Али. — Привел прямо с пастбища.

Лицо Доспана было страшным. Озерная вода, которой умылся пастух, смыла кровь, но не могла снять синяки и ссадины, и теперь они выглядели еще ужаснее.

— Плохо, — покачал головой Доспан.

— Что плохо, сынок? — озабоченно спросил Айдос. Почудилось ему, что пастух жалуется на боль.

— Посох бросили, — ответил грустно Доспан. — Без посоха нет пастуха.

Айдос подумал о себе: он тоже теряет бийский посох. Может, потерял уже…

— А ты и не пастух теперь, — сказал с загадочностью Айдос, желая разжечь любопытство Доспана. Но не зажег, встревожил лишь.

— Без стада, дедушка-бий, чем жить буду?

— Будешь жить тем, чем живу я… И пока живу… Новая загадка тоже не зажгла интереса Доспана.

Далек был он от мыслей и забот старшего бия. Ему хотелось вернуть посох, и он сказал:

— Без посоха смогу ли?

— Сможешь.

— Воля ваша, дедушка-бий. Что я должен делать? Айдос посмотрел на пастуха: не лицо, не руки Доспана надо было увидеть ему, а душу его. Как вот только? Не ошибиться бы…

— Быть рядом, сынок.

Трудно говорить с бием, трудно понимать его. Доспан вздохнул.

— Всего лишь?

— Всего, сынок. Но этого много: и когда на коне я — быть рядом, и когда под конем — быть рядом.

Понял наконец Доспан, что от него хочет Айдос. Тяжелую ношу взвалил на пастуха главный бий. Тяжелую. Сжалось сердце Доспана от страха. И тут же забилось радостью и надеждой. Не поверил он, что бий упадет с коня, не поверил…

— Да поможет мне бог!

8

Не упал с коня Айдос.

В те черные дни не упал. Не сумели враги свалить старшего бия. Веревку вроде бы накинули и потянули. Туремурат-суфи тянул открыто, Есенгельды — таясь, Хива помогала, требуя новый налог, угрожая и плахой. Лежать бы под конем Айдосу. Но не судьба, видно.

Умер вдруг Елтузер-инах, хан хивинский.

Другие вести, печальные или радостные, долетают до аулов не быстрей скакуна текинского, а он ведь легок как птица, эта весть обогнала текинца. Будто нес ее ветер крылатый.

Спешил с печалью, принес радость.

Айдос сотворил молитву по усопшему. Сотворил и как будто сбросил с себя путы. С себя и с коня своего. Конем-то была его тайная мысль о ханстве каракалпакском. Пришло время погнать коня вперед. Погнать навстречу удаче. Так решил.

Все десять конников, которых отобрал Али, были посланы в аулы — ближние и дальние — звать биев на совет.

Много лет не собирались бий, заросла тропа к аулу Айдоса. Чтобы торить ее сызнова, надо было иметь желание, а его-то и не было. Ни душа, ни мысль биев не возвращалась к забытому. На что маяться, на что мучиться в седле, совершая дальний путь в главный аул? Слов новых для них у Айдоса нет. Все старые: налог, налог. Уши болят.

Знал это Айдос. Слышал издали брань и проклятия биев. Однако послал за ними. Верил, приедут. Теперь приедут. Не приглашение главного бия заставит их сесть на коней — смерть хана!

Он и позвал не к себе, не в аул Айдоса, не в юрту старшего бия, а на холм размышлений и совета.

Был такой холм. Песчаный горб на краю аула. Подняла его степь неизвестно когда и неизвестно зачем. Подняла выше остальных холмов, близких и дальних, вроде бы дала людям место, где бы они, видя все с высоты, могли поразмыслить о судьбе своей, решить, куда направить коней, чтобы не сбились с пути, не обезножели, доскакали до цели жизни.

На песчаный холм и велел перенести юрту совета Айдос. Пусть бий почувствуют себя вознесенными над миром, над всем мелким и пустым, пусть приблизят души к богу…

Позаботился и о теле биев. Расстелили ковры, кур-пачи, набросали подушек. Устлали преддверие юрты кошмами, — пусть из стремени усталая нога опустится не на жесткий песок, а на мягкий войлок.

За юртой выоыли ямы для котлов и разожгли огонь под ними. Скот пригнали с вечера, ножи наточили тоже с вечера, чтобы не мешкая, как только Али крикнет: «Пора!» — тут же заколоть двух-трех баранчиков и бросить в горячие котлы.

Али должен был закричать «Пора!», получив знак от Доспана, стоявшего на самой вершине холма и следившего за степью. Зоркий глаз пастуха незаменим на таком важном посту. Дали неоглядные, попробуй заметь на самом краю степи всадника и угадай, кто он: гость главного бия или заблудший степняк, добрый конь под ним или безродная кляча.

Как и на своем холмике пастушьем, Доспан замер ровно посох, воткнутый в землю, не шелохнется, не переступит с ноги на ногу, глазами лишь водит из края в край. Думает не о гостях, что должны вот-вот появиться в степи, а о серебряной монетке, подаренной ему Кумар. Принесла ли монета счастье, стала ли началом богатства? Думает, потому что все потерял, взяв в руки белый кружочек. Нашел же только вот этот чек-пен, что накинул на него Али. Нарядный и, должно быть, дорогой, но чужой. Оступись Доспан тут, поднимаясь или спускаясь с холма, снимут с Доспана чекпен, снимут так же легко, как и надели. И останется он голым, босым. Не радовало потому Доспана его счастье. С пастушьим посохом ему было легче и спокойнее.

Опять пришло сомнение: не бросить ли монету? В песок или в воду, на дно озера… Не вернуть ли себе посох?

Размышляя так, Доспан, однако, не терял из вида край степи, откуда должны возникнуть всадники. На беспокойные вопросы Али: «Ну, как там?» — отвечал уныло: «Никак. Нет еще биев!»