Панна Мэри - Казимеж Тетмайер

И вот ее охватывает такое отчаяние, что она начинает биться головой о стену… Брызнула кровь…

И она очнулась, хотя это не был сон. Очнулась с головой, свесившейся с кровати, с упавшими на пол волосами, вся в холодном поту. Заслонила рукой глаза… Ей все еще казалось, что на нее смотрят злобные звезды-глаза Сфинкса и жгут на ней рубашку.

Безумный ужас охватил ее.

Она зажгла свечу и спустила сторы. Но свет резал глаза, и она опять потушила свечу. Темнота стала успокаивать ее, и снова стал ее укачивать сон. Но сон опять перешел в какие-то полусознательные грезы. Мэри казалось, что она в каком-то лесу; совсем голая, только волосы закрывают ее всю, до самых пят.

Какой-то чудовищный лес… Папоротник в рост человека, незабудки достают до пояса. Желтые астры с головками, огромными как листья лопуха, смотрят на нее зловеще и тревожно. Еще какие-то цветы, какие-то растения, которых Мэри никогда не видела наяву. Все дышит каким-то удушливым ароматом, особенно розы, которые больше ее головы, и от которых струится знойный и пряный запах… Эти розы, белые, розовые, желтые, лиловые и почти черные, переплетаются друг с другом, образуют что-то живое, подвижное, наделенное собственной волей… Над лесом папоротника и цветов поднимается лес деревьев, — верхушек их не видно, они закрыты сводами ветвей и листьев. Ночь. Сквозь щели сводов пробивается кое-где металлический свет луны.

Лес молчит.

Вот из-за чащи вековых стволов и папоротника выглянула человеческая фигура, — но такая же чудовищная, как лес и цветы.

Голова человека, с лохматыми, всклокоченными волосами, похожая на голову льва; руки поросли короткой, густой шерстью. За толстыми, красными губами, — цвет которых она видит, как и краски растений, несмотря на мрак ночи, — блестят острые, белые зубы. Фигура приближается к ней и протягивает поросшие шерстью руки…

Отвращение и ужас, а в то же время какое-то желание заставляют дрожать голое тело Мэри. Губы чудовищного человека коснулись ее губ… Она хочет вырваться, но какое-то желание тянет ее к нему… И она падает в его объятия…

Это — тысячи, тысячи лет тому назад… С тех пор моря залили суши, и суша выступила из лона морей… Это в каком-то первобытном мире, — но она чувствует себя тем, что она есть…

Голая, с сплывающими к земле волосами, она очутилась в этой первобытной пуще, среди удушливых роз, в объятиях первобытного человека. Но прекрасно сознает это… Вдруг пейзаж начинает странно меняться… Сквозь щели в сводах листьев и ветвей падает свет двух звезд, горящих над землей, — и в лесной пуще опять он — лик египетского Сфинкса.

Человек исчез, розы пригнулись к земле…

Вокруг песок, желтый, спаленный солнцем, бесконечное море песку… Его обнимает небо, бледное, пустынное, мертвенное, как песок… В бесконечной пустыне стоить каменный алтарь, а на нем горит огонь. Это жертвенник. Она стоит перед жертвенником на коленях, с кадильницей в руках, раскачивает ее, а дым плывет к небу волною, все выше и выше…

Какое-то страшное отчаяние наполняет ее грудь, и печаль ее так велика, что Мэри должна собирать все силы, чтобы она не придавила ее к земле и не заставила упасть ниц к подножию каменного жертвенника.

Какое-то страшное несчастие не то случилось уже, не то должно случиться. Она не отдает себе отчета. Из груди ее рвется молитва, но за кого и за что она молится — она не знает. Она должна молиться: что-то гибнет, умирает, что-то надо спасать, о чем-то просить. И она взывает к небу и хочет услать кадильный дым к самому небосводу, пустынному и мертвенному…

— Иегова! Иегова! О, страшный, простирающий мрак над миром — смилуйся!

— Иегова! Иегова! Не обагряй рук своих кровью, не разрывай перстами внутренностей!

— Иегова! Иегова! Пусть стопы Твои не попирают тело человека, не дави его грудь, не вступай на нее!

— Иегова! Иегова! Дыхание твое — пожар, Ты убиваешь, как заревный дым!..

— Иегова! Иегова! Кровавые руки Твои Ты вынул из внутренностей, отряхнул персты, брызнула кровь!

— Иегова! Иегова! Кровавые красные пятна падают на небо; с перстов Твоих струится кровь!..

Все выше вздымается дым кадильницы… Поднимается вверх туманным столбом.

— Иегова, жар моих уст!..

— Слезы моих глаз!..

— Боль моих жил!..

Она склоняет голову перед алтарем и поднимает ее снова.

— Мукой и смертью славословлю Тебя, Боже!

— Огнем, дымом, пеплом и серой славословлю!..

— Вырвавший кровавые руки из внутренностей и движением перстов возжегший кровавые звезды на небе — славословлю Тебя!..

— О!.. О!..

— Гимн песни моей да вознесется вверх вместе с дымом…

— О!.. О!..

— Поставивший стопу свою на грудь человека и раздавивший ее…

— О!.. О!..

— Горы потряслись до основания, море дрогнуло…

— О!..

— Явись!.. Явись!..

— Ты, чьи очи убивают, чье дыхание, как самум, переносящий пальмы с места на место в пустыне, — явись на небесах!

— Явись!

— Ты, чьи стопы давят и убивают, ступая, — явись!..

— Грудь моя полна зноя, — полны песку пустыни мои уста.

— Дым моей кадильницы вздымается к небу, как благоуханный столб!..

— Благоухание моей кадильницы наполняет небо и землю, глубины вод полны ее благоухания…

— Я принесла Тебе жертву на каменном алтаре…

— На каменном алтаре принесла я жертву, молилась Тебе!..

— Ушли от меня братья мои, и ушли от меня сестры мои, — одна я…

— В безмерной пустыне, среди жгучих песков, я одна, как источник в оазисе…

— Расколыхалась надо мною Твоя мгла!.. Мгла воздушная повисла на небе….

…И вдруг разверзся небосвод; среди пурпурной и розовой мглы, среди ослепительного блеска воссиял лик огромный и сверкающий, как солнце… Змеи молний оплетали волосы его… Балдахин из золотых, блестящих туч навис над ним… Из хаоса клубящихся пламенных туч вырвалась рука с протянутым к миру перстом…

Мэри крикнула и пришла в себя.

— У меня, должно быть, жар! — шепнула она.

Но зажечь свечу не хватило сил… Лежала в темноте, с открытым ртом, тяжело дыша.

Мэри как фурия металась по комнате… То и дело какая-нибудь безделушка летела со стола или с этажерки на землю, и если она была из стекла или из фарфора, то разбивалась вдребезги.

Лицо Мэри посинело от гнева, губы дрожали, грудь порывисто дышала.

— Он не придет! Он не придет! Конечно, не придет! — говорила она про себя. — Не придет! Как же ему на глаза показаться!

Приди он, она сделала бы с ним Бог знает что!.. Она готова была броситься на него, кусаться, царапаться, бить! Так скомпрометировать ее! Да, ее, ее, ее!.. Мэри Гнезненскую, самую богатую, самую красивую, самую интеллигентную, самую остроумную, самую блестящую девушку в Варшаве, скомпрометировать публично, скандально, бесповоротно! Правда, формально обручение еще не успело состояться, но ведь все знали, что они неофициально помолвлены. Нет, это невыносимо, невыносимо, невыносимо!..

Мэри бросилась на диван, лицом к подушке и заплакала.

И в то же время кусала пальцы от бешенства, билась ногами в туфлях о диван…

Только бы он пришел!.. Она его убить готова!

Но, наконец, не выдержала: вскочила, села за письменный стол. Что написать?.. Она рвала лист за листом. Наконец, написала: «Прошу придти сейчас же…» Нет, нет, если написать так резко, он не придет, догадается, что его ждет что-то недоброе, испугается. А, может быть, написать и не видеть его больше… Или ничего не писать, а кричать, кричать всем, кричать на всех перекрестках, что она совсем не выходит за него замуж, что она никогда и не собиралась выходить, никогда, никогда!.. Чтобы все это знали — и ждать, что он сделает. Он сам тогда сделает первый шаг к разрыву. Должен сделать.

Мэри стала приходить в себя. Может быть, даже будет лучше, если порвет он, а не она?.. Это будет хорошо, если не она первая решится порвать. Да, безусловно, это выставит ее в хорошем свете. Она не остановилась даже перед этим, она слушалась голоса своего чувства, она была энтузиасткой; когда оказалось, что нечего особенно впадать в энтузиазм, то чувство, зарожденное из энтузиазма, могло очень легко исчезнуть… Но все же она чувствовала себя связанной.

Чувствовала себя связанной и готова была даже пожертвовать собой, даже пожертвовать! Не из любви уже, а из чувства долга (исполнить данное обещание) она готова была отдать Стжижецкому руку. Как хорошо будут говорить о ней! Нужно быть теперь грустной и молчаливой. «Делать любовь» после всего случившегося достойно какой-нибудь провинциальной курочки. Мэри Гнезненская могла позволить себе влюбиться в талант; но любить, несмотря на все, это хорошо для мещаночек или для дочерей мелких чиновников. Теперь с людьми надо быть грустной и молчаливой, и если Стжижецкий сразу же не сделал первого шага к разрыву — то раз-другой обойтись с ним так, чтобы заставить его сделать это как можно скорее.