Прозрачные предметы - Владимир Набоков

— Простите, что заставила вас ждать, — сказала она, обратив к нему улыбающийся взгляд. — Я заменяю мистера Тамворта, он проводит отпуск в Марокко.

Хью был приглашен в библиотеку, хорошо обставленную, но определенно старомодную и плохо освещенную, наполненную энциклопедиями, словарями, справочниками, авторскими экземплярами книг в многочисленных изданиях и переводах. Он сел в кресло и достал из портфеля список вопросов для обсуждения. Два основных сводились к тому, как замаскировать нескольких уж слишком узнаваемых личностей в рукописи «Фигуральностей» и что делать с этим коммерчески непригодным названием.

И тут вошел R. Щеки его заросли трех-четырех-дневной щетиной, одет он был в нелепый комбинезон, удобный, как он считал, для размещения профессиональных принадлежностей: карандашей, шариковых ручек, трех пар очков, карточек, аптекарских резинок к ним, канцелярских скрепок и жала остроумия, которое после нескольких приветственных слов он направил на нашего Персона.

— Могу лишь повторить, — сказал он, усевшись в кресло, освобожденное для него Персоном, и указывая ему на такое же напротив, — то, что говорил уже не раз, а многократно: можно заменить одного кота на другого, но нельзя изменить моих героев. Что же до названия, синонимически равнозначного слову «метафора», — никаким степным кобылам не вытащить его из-под меня. Мой врач рекомендовал Тамворту запереть от меня винный погреб, что тот и сделал, спрятав ключ, который слесарь сможет продублировать только к понедельнику, а я, знаете ли, слишком избалован, чтобы покупать дешевые вина, продающиеся в деревне, так что все, что могу вам предложить, — вы мотаете головой, заранее и абсолютно правы, мой мальчик, — банку консервированного абрикосового сока! Теперь позвольте мне сказать еще несколько слов о заглавии и клевете в литературе. Видите ли, это письмецо, что вы мне написали, раззадорило меня. Мне возбраняется прикасаться к второсортным типам, но мои второстепенные персонажи поистине неприкасаемы, если позволите поиграть словами.

И он стал объяснять, что если истинный художник решил нарисовать персонаж на основе реального человека, любая переделка с целью камуфляжа равнозначна умерщвлению живого прототипа, наподобие того, знаете ли, как протыкается булавкой маленькая глиняная кукла — и соседская девушка падает замертво. Если книга поистине художественная, если это вино, а не вода, тогда она неуязвима в одном смысле и ужасно беззащитна в другом. Беззащитна, поскольку писатель, уступая кроткому редактору и заменяя стройную на полную или шатенку на блондинку, искажает как облик, так и нишу, его вмещающую, и всю часовню заодно; а неуязвима потому, что, как бы радикально вы ни изменили образ, его прототип все равно будет узнаваем по контуру прорехи, оставленной им в повествовательной ткани. И, кроме того, индивиды, в изображении которых его обвиняют, слишком высокомерны, чтобы признать свое присутствие в романе и обнаружить недовольство. И то сказать, их весьма устраивают сплетни на их счет в литературных салонах, они и сами будут внимать им avec un air savant[16], как говорят французы.

Проблема заглавия — «Фигуральности» — совсем из другой оперы. Читателям невдомек, что существуют два типа заглавия. Первый — название, подобранное автором-глупцом или умницей издателем уже после того, как книга написана. Это не более чем ярлык, приклеенный на соплях и прижатый кулаком. Большая часть худших наших бестселлеров может похвастаться такого рода названиями. Но есть и второй: заглавие, просвечивающее сквозь книгу как водяной знак, рожденное вместе с книгой, автор так привык к нему по мере накопления исписанных страниц, что оно представительствует за каждую из них. Нет, мистер R. не может поступиться «Фигуральностями».

Хью осмелился заметить, что читатель увидит в них фигу.

— Невежды! — прокричал мистер R.

Джулияподобная секретарша вбежала и объявила, что ему нельзя нервничать и перевозбуждаться. Великий человек с усилием поднялся, давая понять, что аудиенция окончена; трясясь и осклабясь, протянул Персону большую волосатую пятерню.

— Хорошо, — сказал Хью, — я, разумеется, передам Филу, как вы бескомпромиссны в отношении этих вопросов. До свидания, сэр, вы получите образец суперобложки на следующей неделе.

— До свидания, мой мальчик, надеюсь, достаточно скорого.

19

Мы снова в Нью-Йорке, и это их последний совместный вечер. Приготовив для них превосходный ужин (чуть дороговатый, возможно, но не слишком обильный, — ни она, ни он не были гурманами), полная Полина, горничная, которую они делили с бельгийским скульптором, жившим в роскошных апартаментах этажом выше, вымыла посуду и ушла в положенный час (девять пятнадцать или около того). Поскольку у нее была раздражающая привычка присесть на минуту перед телевизором, Арманда не включала его до ее ухода. Теперь она включила его, дала ему немного пожить, сменила канал и уничтожила картинку, фыркнув с отвращением (ее симпатии и антипатии в этих делах были лишены всякой логики, она могла страстно привязаться к одной или двум программам, а затем не прикасаться к ящику неделю, словно наказывая чудесное изобретение за проступок, известный только ей, Хью же предпочитал игнорировать ее непонятные размолвки с актерами и комментаторами). Она уже открыла книгу, но тут позвонила жена Фила пригласить ее на завтрашний просмотр лесбийской пьесы с актрисами-лесбиянками. Разговор их длился минут двадцать пять, Арманда пускала в ход доверительные интонации, а Филис говорила так громко, что Хью, сидевший за круглым столом с корректурой, мог бы слышать, если бы пожелал, обе стороны банальной переклички. Вместо этого он удовлетворился пересказом, которым Арманда угостила его, вернувшись на кушетку из серого плюша у фальшивого камина. Так случалось и раньше около десяти: внезапно сверху раздавалась резкая череда стука и скрежета — этот кретин опять тащил неуклюжую махину невидимой скульптуры, обозначенной в каталоге как «Полина без форм», из центра студии в тот угол, где она ночевала. В качестве неизбежной реакции Арманда уставилась на потолок и заметила, что, если бы сосед не был столь дружелюбен и услужлив, она бы давно пожаловалась двоюродному брату Фила (управляющему этого многоквартирного дома). Когда шум стих, она стала искать книгу, которую держала в руках перед тем, как зазвонил телефон. Ее муж всякий раз испытывал прилив особой нежности, примирявшей с беспросветной или жестокой сущностью того, к чему не очень счастливые люди применяют формулу «такова жизнь», испытывал всякий раз, как замечал в аккуратной, деловитой, педантичной Арманде красоту и беспомощность человеческой рассеяности. Вот он нашел предмет ее жалких поисков (на журнальной полке под телефоном), и, пока протягивал ей книгу, ему было позволено коснуться благоговейными устами ее виска и белокурой прядки. Затем он вернулся к корректуре «Фигуральностей», а она — к своей книге, оказавшейся французским туристическим справочником, предлагавшим множество роскошных ресторанов, рекомендованных и одобренных, но недостаточный выбор «уютных, тихих, удачно расположенных» гостиниц, отмеченных тремя и более звездочками, а иногда и маленькой эмблемой с красной птичкой на ветке.

— Смешное совпадение, — сказал Хью. — Один из его героев в весьма похабном пассаже, кстати, как пишется «гондола»?

— В чем же совпадение?

— Один из его героев, заглянув в путеводитель, говорит, как берут за живое слова «гондола не резиновая» и «поезд из Пизы».

— Пишется через «о», — сказала Арманда и дважды зевнула, сперва сдерживая зевок, а потом в открытую. — Не знаю, отчего я так устала. Только все эти зевки отгоняют сон. Пожалуй, приму сегодня новые таблетки.

— Попробуй вообразить, что ты скользишь на лыжах по очень гладкому склону. Я, например, в юности представлял себя играющим в теннис, и это часто срабатывало, особенно с новенькими белыми мячами.

Еще какое-то время она продолжала сидеть с потерянным видом, а затем с быстротой молнии пересекла комнату, ринувшись на кухню за стаканом.

Хью любил читать корректуру дважды, сначала в поисках опечаток, а затем ради достоинств текста. Он считал, что получается лучше, когда зрительный контроль предшествует умственной усладе. Теперь он предался последней, но, и не следя за ошибками, время от времени находил пропущенный ляп, свой или типографский. Он также с величайшей осторожностью позволял себе на полях второго экземпляра, предназначенного для автора, усомниться в некоторых шероховатостях стиля и правописания, надеясь на понимание, что не великий человек подвергается сомнению, а его грамматика.

После долгих обсуждений с Филом было решено ничего не предпринимать, пойти на риск осуждения за клевету, связанную с откровенным описанием запутанной любовной жизни автора. R. «оплатил это некогда одиночеством и раскаянием и теперь готов был расплатиться звонкой монетой с любым задетым им дураком» (сокращенная и упрощенная цитата из его последнего письма). В пространной главе куда более рискованного свойства (несмотря на высокопарный стиль), чем жалкие откровения модных беллетристов, которых он порицал, R. вывел мать и дочь, ублажающих молодого любовника изощренными ласками на высокогорном уступе над живописной пропастью и в других, менее головокружительных местах. Хью не был так коротко знаком с миссис R., чтобы оценить ее сходство с матроной из романа (отвислая грудь, рыхлые бедра, стоны во время совокупления, напоминающие самца енота, и т. д.); но дочь повадками, жестикуляцией, придушенной манерой речи и многими другими чертами, которые, хотя он и помнил их неотчетливо, была похожа, конечно, на Джулию, даром что автор сделал ее светловолосой и приглушил азиатскую прелесть ее красоты. Читал он увлеченно и сосредоточенно, но сквозь прозрачно струившуюся повествовательную ткань еще и помечал ошибки в корректуре (там — неверная буква, здесь — набрать курсивом), при этом его зрение и позвоночник (главный орган настоящего читателя) сотрудничали, а не мешали друг другу. Иногда он спрашивал себя, что, в сущности, значит данная фраза и как выглядит «фаллосоподобная слива» (не лучше ли заменить ее на грушу) и не следует ли в слове «вагиновидный» после «г» вместо «и» поставить «о». Словарь, которым он пользовался дома, намного уступал большому потрепанному редакционному, и теперь Хью был озадачен такими перлами, как «все золото Гинкго» или «песочно-бурая немейская шкура». Возникло сомнение по поводу имени эпизодического персонажа Адам вон Либриков: если это немец, то частицу «фон» нельзя писать через «в», и в любом случае ее трудно примирить с русским окончанием фамилии. А что если это хитрая анаграмма? В конце концов он зачеркнул свое замечание на полях, зато восстановил «правление Кнуда»[17] в другом абзаце: менее проницательный корректор, поработавший до него (как Арманда, славянского происхождения), предлагал заменить «д» на «т» и писать слово с маленькой буквы.