Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине) - Вячеслав Васильевич Бондаренко

Дорога переваливалась с холма на холм, вот уже и колокольни громадных болховских соборов остались позади. Мужик-возница, подхлестывая коня, вяло обсуждал что-то с Василием; Ваня прислушался: что-то про польский фронт, про Врангеля… Все это шло мимо, не задевая сознания. Он пытался осмыслить то, что говорил ему прозорливец отец Георгий… «Вот ты всем и будешь помогать, и долго-долго» – это что значит?.. Удивительный он все же человек. Вроде простой сельский батюшка, а столько в нем силы, и добра, и любви ко всем. А как его любят люди!.. В чекряковском храме Ваня в какой-то момент почувствовал, что волны этой любви наполняют его всего, текут по жилам – горячие, легкие. Подходя к Причастию, он заплакал… «Источника безсмертнаго вкусите», – пели вокруг, и ему казалось, что поют только для него одного…

Десять лет ему. Первый год, когда день рождения совпал со Светлым Христовым Воскресением. В прошлое ушла та страна, в которой он родился на свет, в которой был младенцем. Что-то будет впереди? И кем быть ему, мальчику, которого качает, баюкает сейчас крестьянская телега между Болховом и Орлом?.. И неужели то, что увидел отец Георгий, и то, что иногда видит он сам – так же, как видятся промельки синего неба в прорехах свинцовых туч, – все это сбудется, все это правда, более того – Истина?..

– …э-э, да ты совсем спишь, – прогудел где-то в вышине чей-то добрый голос. Губастое лицо, ржаные волосы – Василий Москвитин. – Приехали, Орёл уже.

И точно, под колесами телеги гремел орловский булыжник. Телеги ехали как раз в нужную ребятам сторону – к рынку, находившемуся в начале Воскресенской улицы. В ответ на попытку паломников расплатиться возница только отмахнулся:

– Да вы ж от отца Николая, что ж я, не понимаю, что ли.

Размякшая от летней жары Воскресенская была людной только здесь, у рынка; чем дальше к окраине, тем меньше людей попадалось навстречу. У дома Крестьянкиных несколько мужиков, парней и девчат столпились в кружок, явно рассматривая кого-то. Издалека завидев столб пыли, поднимавшийся оттуда, Саша Москвитин усмехнулся:

– Афанасий Андреич метет. Ну и народ тут же, а как еще.

Афанасием Андреевичем звали орловского юродивого. Появился Афанасий Сайко в городе совсем недавно, жил на колокольне Богоявленского храма; болтали, что вышел из лагеря, где какое-то время сидел. Высокий, с окладистой черной бородой, он в любую погоду ходил в какой-то чудной домотканой свитке и грубых штанах, на ногах носил калоши поверх носков, а на шее – вафельное полотенце, будильник и нательный крест.

А еще он предсказывал будущее – не явно, а иносказательно, чудно. Чаще всего совал человеку в руку мелкие предметы: щепочку, спичку, стекляшку, камешек, вырезку из газеты. В каждом таком даре был глубокий смысл, иногда открывавшийся человеку сразу, а иногда – годы спустя. Говорил тоже коротко и чаще всего неясно. Но люди ходили за ним по пятам в надежде выспросить что-то главное, узнать о том, как им строить свою жизнь.

Сейчас Афанасий Андреевич мел улицу, словно обычный дворник. Такое бывало с ним нередко. Шуровал метлой по панели, так что пыль столбом стояла, а окружавшие его люди чихали не переставая. И сурово приговаривал себе под нос одно и то же:

– Кайся, кайся, окаянный грешник…

– Гляди, у него какой-то футляр за плечами болтается, – приглядевшись, удивленно сказал Саша Москвитин.

– Так он же на войне музыкантом был, – пояснил Василий.

Ребята подошли поближе. А юродивый, к их изумлению, вдруг прекратил мести и направился прямо к ним, точнее – к Ване.

– А, вот ты где, – добродушно прогудел Афанасий Андреевич, как будто ждал именно его, и скинул с плеч непонятный черный футляр. – Держи, это тебе.

Ваня, ничего не понимая, коснулся пальцами темной кожи.

– А… что это?

– Варшавская консерватория, гусарский полк, драгунское сукно, – загадочно ответил юродивый и подмигнул.

Мальчик осторожно открыл футляр. На красном бархате лежала маленькая скрипка.

– Приучайся решать задачи, ищи сродственность между предметами, – серьезно произнес Афанасий Андреевич, глядя Ване в лицо, и… подхватив метлу под мышку, бодро зашагал прочь от дома Крестьянкиных. Озадаченные свидетели сцены бегом бросились за ним.

Ребята недоуменно рассматривали странный подарок.

– На кой она тебе? – пожал плечами Саша. – Играть ты не умеешь. Разве что на хлеб сменять, так и то – кому она нужна?..

– Не-ет, тут другой смысл, – покачал головой Василий. – Афанасий Андреевич просто так ничего никому не дарит. Значит, она Ване зачем-то пригодится, как-то поможет ему в жизни. А вот как – это уж Господь управит…

Орёл, ноябрь 1922 года

Дождь затеялся с утра; нудный, холодный, он мелкими нитками касался лица, насквозь пропитал и картуз, и перешитую из френча старшего брата курточку, усеял всю Черкасскую улицу унылыми лужами, отражавшими такое же унылое серое небо. Лица людей, толпившихся у паперти храма Успения Божией Матери, были вроде бы под стать погоде – измученные, серые от плохого и редкого питания, постаревшие раньше времени. Но в глазах промелькивали и надежда, и радость. Люди ждали прибытия епископа Елецкого Николая. Над Черкасской, над всей южной окраиной Орла лился торжественный благовест, предвещавший скорую встречу архиерея…

…В 1922 году на Русскую Православную Церковь обрушился одни из самых тяжелых ударов, которые она переживала за свою историю. Под предлогом помощи голодающему Поволжью власти начали массовую кампанию по изъятию из храмов «церковных ценностей». В связи с этим Ленин писал Молотову 19 марта 1922-го: «Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». В Орловской епархии эта кампания началась в конце апреля, и до июля из храмов города большевики изъяли 169 пудов серебра, 2 фунта золота, 18 фунтов меди, 25 фунтов жемчужного шитья, 147 алмазов. А на какие цели шли эти ценности, с циничной откровенностью написал один из главных теоретиков большевизма Николай Бухарин: «Мы ободрали церковь как липку, и на ее «святые ценности» ведем свою мировую пропаганду, не дав из них ни шиша голодающим».

Верующие как могли сопротивлялись кощунственным реквизициям. Возглавил это сопротивление мужественный Орловский владыка епископ Серафим. В итоге он был арестован, и 18 июня 1922 года в клубе железнодорожников «Броневик» начался показательный суд над владыкой. Он продолжался три дня. Клуб не мог вместить всех желающих, люди стояли в проходах, сидели на корточках