История Петербурга наизнанку. Заметки на полях городских летописей - Дмитрий Шерих

Каноническую версию полета, якобы случившегося летом 1882 года, сформулировал Семен Аркадьевич Вишенков, автор сразу трех книг о Можайском, изданных в 1950–1952 годах. Вот картина исторического триумфа по одной из его книг: «Дувший с утра ровный и легкий ветерок изменил свое направление, стал порывистым.

Выждав, когда ветер несколько утих, Можайский подал команду.

Голубев перевел рукоятки управления. Быстрее завертелись винты. Аппарат тронулся с места и, ускоряя бег, понесся по деревянному настилу. Вот аппарат у края взлетной дорожки, и вдруг раздается громкое „Ура“. Колеса отделились от настила. Машина в воздухе.

Можайский, забыв про свой возраст, побежал за самолетом. За Александром Федоровичем бросились его помощники и друзья.

Голубев летит над полем. Уже недалеко берег озера. Механик сбавляет обороты. Колеса касаются земли. Вдруг резкий порыв ветра приподнимает правое крыло, левое задевает о землю. Можайский замирает на месте, у него подкашиваются ноги… Но самолет тут же выравнивается, подпрыгивая на кочках, бежит дальше. Все облегченно вздыхают.

В тот же миг Можайский попадает в чьи-то объятия. Его обнимают, наперебой жмут руки, поздравляют с победой. Так же горячо все приветствуют Голубева.

– Это великая победа! – гремит профессор Алымов. – Это блестящее доказательство правоты вашего принципа!

– Это замечательно! – поздравляет Богословский. – Я счастлив, что дожил до дня, о котором всегда мечтало человечество. От всей души, от имени патриотов русского воздухоплавания поздравляю вас с великим успехом.

По лицу Александра Федоровича Можайского катились слезы радости. Голубев был взволнован не меньше своего учителя и друга».

Так «правда» о полете Можайского стала достоянием широкой советской общественности. Подтянулись и ученые: специалисты Московского авиационного института имени Серго Орджоникидзе оперативно доказали, что «самолет Можайского был рассчитан правильно и мог самостоятельно взлетать даже с горизонтальной поверхности, даже в наихудших условиях – при полном безветрии» (цитирую по книге Виктора Яковлевича Крылова «Александр Федорович Можайский», изданной в 1951 году в популярной серии «ЖЗЛ»).

Некуда было деваться этим специалистам.

А вот в конце 1970-х годов, к столетию аэроплана Можайского, ученые из Военно-воздушной инженерной академии имени Н.Е. Жуковского и Центрального научно-исследовательского аэродинамического института имени Н.Е. Жуковского провели действительно тщательное исследование его модели – как путем расчетов, так и в аэродинамических трубах. И вывод сделали единогласный и однозначный: горизонтальный полет был невозможен из-за недостаточной тяги.

Это заключение полностью согласуется со словами академика Крылова о том, что летать на аэроплане постройки Можайского было «невозможно».

И с историческими фактами тоже.

Не было полета, и все тут.

Русская рулетка

Неужели Чайковский покончил с собой?

Позволю себе начать эту главу цитатой из Юрия Марковича Нагибина. Маститый писатель в одном из своих сочинений поделился с публикой давней болью: «Во всем огромном мире ведома правда о мученической жизни Чайковского, искупившего этой мукой то, что искупать не нужно, и о страшном исходе. Только соотечественники так стерильно чисты, что просто не могут принять правду о жизни и смерти того, кто ввел российскую свирель в мировой оркестр. Как это жестоко и как больно!»

Жестоко и больно.

Нетрудно понять, какую правду о жизни и смерти Чайковского имеет в виду писатель, и за какую стерильную чистоту упрекает своих соотечественников. Известны две основные версии ухода великого композитора из жизни. Первая и главная – та, что не по сердцу Нагибину – гласит: Петр Ильич Чайковский умер в Петербурге от холеры 25 октября (6 ноября) 1893 года. Это случилось после того, как маэстро выпил стакан некипяченой воды. В Петербурге тогда бушевала холерная эпидемия, и возбудители болезни были обнаружены медиками в невской воде.

Как именно произошла роковая случайность, историкам доподлинно установить не удалось. По воспоминаниям племянника Чайковского Юрия Львовича Давыдова, случилось это вечером 20 октября в известном ресторане Лейнера на Невском проспекте: «Петр Ильич обратился к слуге и попросил принести ему стакан воды. Через несколько минут слуга возвратился и доложил, что переваренной воды нет. Тогда Петр Ильич, с некоторой досадой в голосе, раздраженно сказал: «Так дайте сырой и похолоднее». Все стали его отговаривать пить сырую воду, учитывая холерную эпидемию в городе, но Петр Ильич сказал, что это предрассудки, в которые он не верит. Слуга пошел исполнять его распоряжение».

По другим сведениям, композитор выпил роковой стакан воды уже дома, после возвращения из ресторана. Есть и третья версия, берущая начало в воспоминаниях Модеста Ильича Чайковского: композитор выпил воды за завтраком. Именно в это верила Нина Николаевна Берберова, автор лучшей из биографий Чайковского:

«Мальчики и Модя садятся за завтрак. Он не прочь поесть, но благоразумно воздерживается и грустный сидит за столом, и ему приятно, что его жалеют. Вместо касторки он принял Гунияди – он виновато признается в этом и отпивает несколько глотков воды из графина. Его хватают за руку: вода сырая!

Он рассердился на то, что ему об этом сказали: если бы он этого не знал, его бы не затошнило».

Сообщу в скобках: «Гунияди-Янос» – популярная в старом Петербурге щелочная минеральная вода с ощутимым слабительным эффектом. Чайковский регулярно страдал желудком и подручные средства знал наперечет. Воду эту упоминают Андрей Белый в романе «Петербург» и Саша Черный в одном из своих стихотворений. По утверждению врача Льва Бернардовича Бертенсона, именно «Гунияди-Янос» сыграла роковую роль в болезни композитора: щелочная среда содействует распространению холерных вибрионов.

Три версии названы, последствия известны. Кажется, ни у кого из современников Чайковского не возникло сомнений в том, что композитор скончался от холеры. Болезнь протекала у него в соответствии с классическими ее симптомами; петербургские газеты подробно освещали недуг Петра Ильича, ход его лечения, брали интервью у близких и у лечащих врачей.

Но прошло некоторое время – и в обществе вдруг родился слух, что великий композитор покончил жизнь самоубийством. Принял яд. Потому что опасался громкого скандала из-за своих гомосексуальных увлечений. Музыковед Александра Анатольевна Орлова уже в советские годы суммировала все обстоятельства происшествия. Вначале композитор положил глаз на одного молодого человека, но его влиятельный родственник (известно даже имя: граф Стенбок-Фермор) написал жалобу императору Александру III и подал бумагу через главного прокурора Сената Николая Карловича Якоби, соученика Чайковского по Училищу правоведения. Перед Якоби возникла дилемма – либо передавать документы по инстанции с непоправимым ущербом для репутации не только Чайковского, но и Училища правоведения, либо… Главный прокурор Сената выбрал второе: созвал «суд чести» из своих соучеников, пригласил Чайковского – и товарищеское заседание, длившееся пять часов, приговорило композитора к смерти. Во имя спасения чести он обязан был принять яд, что и сделал.

Теория приобрела широкую огласку и убедила многих. В том числе Юрия Марковича Нагибина. Хотя источники госпожи Орловой выглядели не очень-то и надежно. Единственное, на что она сослалась в своих изысканиях, так это на устный рассказ музейного работника и выпускника Училища правоведения Александра Александровича Войтова, который слышал эту историю до революции от своей соседки по даче, вдовы Николая Карловича Якоби. Вот что, однако, смущает: в момент общения с почтенной вдовой Войтову было всего-то шестнадцать лет, и чего ради пожилая дама стала просвещать подростка насчет двусмысленных нюансов кончины Чайковского?

Странная довольно-таки картина.

И все-таки версия о самоубийстве зажила своей жизнью. Особенно в нее верилось на фоне викторианского молчания о гомосексуальности Чайковского. Ведь если что-то умалчивается – значит, что-то и было. Сторонники этой теории обратили внимание: хотя больной умирал от опаснейшей болезни, никаких особых мер предосторожности в виде карантина предпринято не было. Больного до последних дней навещали родные и близкие. Не потому ли, что все знали: никакой холеры на самом деле не было?

Тот же Юрий Нагибин писал: «В Санкт-Петербурге свирепствовала холера, ежедневно люди в халатах с капюшонами, похожими на одеяние святой инквизиции, собирали и увозили для сожжения трупы несчастных». А с Чайковским, мол, прощались публично, открытый гроб с его телом выставили в Казанском соборе.

Эх, Юрий Маркович! Заглянуть бы Вам в первоисточники – сразу бы выяснили, что в Казанском соборе стоял наглухо закрытый гроб. И никаких средневековых одеяний в Петербурге не было, как не было и сожжения тел погибших от холеры. Авторитетнейшая и издававшаяся как раз в те годы энциклопедия Брокгауза и Ефрона рекомендовала всего только: «Холерных трупов не следует обмывать, а, завернув спустя 2–3 часа после смерти в простыни, пропитанные дезинфицирующим раствором (лучше всего сулемой 1:1000), положить в хорошо высмоленный гроб и возможно скорее предать погребению».