Осел - Дрисс Шрайби

Мусса не слышал. Было утро. Он стоял на холме среди померанцевых деревьев, поеживался от холода и смотрел на солнце.

— Говорят вам, такая сила должна найти выход, неважно какой; толпа сделает все что угодно, все сметет на своем пути или отправится вскапывать картофельное поле. Но никогда не отступит. Никогда сразу не стихнет, как стихает ветер. Нельзя развязать попусту ее силу. Толпе требуется ежеминутное оправдание, добытое безразлично как. Жажда верить нуждается в постоянной пище.

Он засмеялся, приложив указательный палец к губам, каким-то тонким, металлическим смехом, напоминавшим звякание железной цепи.

— Ловля предателей, — сказал он. — Это все, чем они могут занять себя. В первый же день, как только эти люди услыхали звуки рога, они отправились в поход. Какой-то человек, вовсе не садист, встал в первом ряду и заговорил о предателях. Предателях родины, бога и главное людей. С тех пор рог трубит наугад и толпа продолжает наугад ловлю предателей.

Он опять рассмеялся, но таким спокойным смехом, что Мусса тут же обернулся и взглянул на него. Он увидел плотного, коренастого человека, затянутого в форму, облегавшую его как перчатка. Он снова увидел прозрачные глаза, улыбавшиеся ему в поезде, увидел маленькую безлюдную станцию, бродягу, неподвижно, словно труп, растянувшегося звездной ночью на скамейке под липами; он почувствовал запах горячего кофе и ощутил во рту его вкус, но не горьковатый, а скорее пресный, как будто это был не кофе, а пепел, растворенный в воде; затем снова увидел ту же маленькую станцию, быть может, тот же поезд и те же глаза, прозрачные, неподвижные, как два зеркала.

Теперь он смотрел в эти глаза и не узнавал их. Он сказал:

— Мне кажется, что еще ночь, хотя солнце уже встало. Или, может быть, настал день, но солнце почему-то черное.

— Это предзнаменование, — сказал офицер. — Что касается меня, я вижу желтое солнце в голубом небе. Но раз вы его видите черным, то, по всей вероятности, это предзнаменование, хотя оно и не относится к этой толпе. Я знаю, как она устроена, кто ее воодушевляет, куда она идет и что будет делать. Будто я сам трубил в рог. Предателей давно уже нет, ни одного.

Приложив указательный палец к губам, он снова засмеялся. Он сиял и, казалось, был доволен и счастлив тем, что живет.

— Едва протрубит рог, — пояснил он, — все пустеет: лавки, дома, учреждения. Город становится толпой. Все поняли: толпа — лучшее убежище.

— Зачем я возвратился? — спросил Мусса.

Он выпалил эти слова, как ружейный заряд, и им обоим показалось, что в горле у него стальные пружины, а не голосовые связки.

— Зачем меня заставили вернуться сюда? Чтобы стать свидетелем, смотрящим с высоты этого холма, словно с трибуны диктатора, на страдания толпы, которая идет и вопит от отчаяния, ибо ей нечего любить и не во что верить? Чего вы ждете от меня? Чего хотите? За кого вы меня принимаете? Кто вы такой?

Человек не прикоснулся к нему, даже не взглянул на него. Он больше не смеялся. Ему хотелось сжать Муссу в своих объятиях, поцеловать его закрывшийся глаз и его холодные, как у покойника, руки. Но он ничего этого не сделал. Воздержался даже от улыбки. Он внезапно почувствовал, как напряглись его мускулы, и удивился этому.

— Но я уже объяснил вам, — спокойно проговорил он. (Спокойствие теперь тоже требовало от него напряжения, и ему показалось, будто голос его сразу зазвучал громче. Тем же голосом он и продолжал говорить, ничему не удивляясь: он знал теперь свой внутренний механизм, словно был машиной собственного изобретения, и в данную минуту довольствовался тем, что отмечал, как она работает.) — Я вам все объяснил, — повторил он. — Вспомните, вы как бы тот человек, который протрубил в рог, и должны нести ответственность за то, что вы сделали. А это бесконечно важно, ибо касается всего человечества… Мы все собрались здесь, чтобы выслушать слово, которое вы нам несете. Мы машины, которые вы если и не полностью создали, то по крайней мере привели в действие ради какой-то цели и до скончания времен. И если теперь вы откажетесь контролировать нас, откажетесь от своей огромной ответственности, что будет с нами?

— Я рассказал вам обо всем, что знал. Всему вас научил. Я говорил вам о боге, о божьем мире, о растениях, цветах, реках, о множестве других явлений этого мира. Я говорил вам о свободе общения и о любви, и теперь вы, сколько вас ни есть, можете сами руководить собою. Почему вам вечно требуется кто-то, чтобы руководить, управлять вами?

Он прибавил жалобно:

— Даже для пророка наступает день, когда он может удалиться и спокойно умереть в одиночестве.

— А знаете ли вы, — резко прервал его офицер, — какими стали те люди, которых вы обратили в свою веру?

— Я больше ничего не хочу знать, — ответил Мусса. — Я выполнил свою миссию и хочу уйти куда-нибудь подальше и умереть в одиночестве, как это делают звери.

— Но ваш долг — знать это, — отчеканил офицер. (Он уже не чувствовал ни малейшего напряжения, и ему вдруг показалось, что Мусса — его изобретение, как какая-нибудь машина, точнее, подумал он, станок). — Теперь их хорошо видно — тех, кого вы обратили в свою веру, они стали злее, чем до обращения, ведь как только вы отвернулись от них, они почувствовали себя бесконечно несчастными и слабыми, ибо остались наедине с собой.

Он неожиданно схватил Муссу в охапку, приподнял его и повернул лип, ом к городу.

— Взгляните же на них! — закричал он. — Взгляните на эту толпу — она ваше творение, понимаете? Она так же труслива, как и вы, понимаете? Она ищет вашего бога, убивая предателей, понимаете ли вы это?

Он выпустил его из рук столь же внезапно, как и приподнял. Он пытался преодолеть волнение, слабость, слезы. Внутренний голос нашептывал ему что-то о могуществе, и он удивился этому.

— Выслушайте меня, — прибавил он тихо и медленно. — Вы можете, вы должны завершить вашу миссию и даже сделать больше того. Вы должны спуститься в этот город и усмирить толпу. Я нахожусь здесь, чтобы всеми силами помогать вам, верьте мне.

— Я ошибся царством, — так же медленно проговорил Мусса, — здесь живут, должно быть, хищные звери…

— Слишком поздно, — перебил его офицер. — Никаких отговорок. Идите к этим людям и живите с ними их жизнью до самой смерти. Дайте им возможность ощутить ваше материальное присутствие, чтобы им было легче верить, чтобы они знали, во что они верят. Пусть вас заключат во дворец или в пещеру, чтобы они знали, где вас найти. А когда вы умрете, то они воздвигнут вам гробницу. Им необходима конкретная вера.

И вдруг он смиренно опустился к ногам Муссы. И звучал теперь уже не голос, говоривший о могуществе, а громоподобный шквал.

— Взгляните на меня, — сказал он. — Да, на меня, говорящего с вами. Я не знал, кто я, но однажды вы пробудили меня к жизни. В сущности, я обязан вам жизнью. В тот день я сумел сделать выбор, поистине сумел его сделать. А с моей верой и для меня одного это уже было кое-что. И мне пришло в голову — а что, если бы я мог каким-нибудь образом, например прибегнув к силе, которую дает ремесло военного, если бы я мог заставить всех людей жить так, как повелел бог, тогда бы… Послушайте…

Но Мусса уже больше ничего не слушал. Он высвободился из объятий офицера и уже спускался по склону холма, по направлению к городу.

— Предатель, — бормотал он. — Я — предатель, единственный предатель.

Он шел, опустив руки, продирался сквозь кусты и рытвины, беспрерывно бормотал каким-то пустым, лишенным всякого выражения голосом:

— Предатель, я единственный предатель бога и людей.

Позади него померанцевые деревья внезапно окрасились кровавыми лучами солнца.

Толпа так и не узнала ни кто он такой, ни откуда пришел, ни что он делает. Она услышала только одно слово «предатель» (произнесенное бесстрастным голосом, быть может Муссой, но ведь офицер был там в первых рядах, как бы во главе своего батальона), и этого оказалось достаточно. Она схватила Муссу тысячью рук, взревела тысячью голосами.

И четыре раза толпой овладевало изумление. И с каждым разом голос ее менялся, становился визгливее, истеричнее, а потом смолк, словно паралич разбил десятки тысяч людей.

Когда они почувствовали, что Мусса не сопротивляется, они впервые пришли в изумление. Потом они изумились снова, увидев, как Мусса снял с себя солдатские ботинки и гимнастерку и надел их на раздетого и разутого бродягу, сидевшего на скамейке. После чего Мусса, успокоенный и просветленный, доверчиво отдался им в руки. И тут они изумились в третий раз. Толпа не любит, когда над ней насмехаются, а в эту минуту она остро почувствовала насмешку. Пассивность этого человека возмутила толпу, она поднялась, как огромная гидра, и чуть было не линчевала его на месте. Но кто-то заговорил о «правилах», и толпа покатилась дальше, вышла из города и обогнула кладбище.