Грехи наши тяжкие - Сергей Крутилин

— Я хотел бы на лето дачу у вас снять. Уж больно место у вас хорошее. Река рядом, лес! А я так люблю летом с удочкой посидеть. Не слыхали, может, кто-нибудь сдает?

— У тебя, Прасковья, зимняя половина свободна, — проговорила участливо молодая. — Сдала бы.

— Иван в отпуск обещался, — осторожно ответила баба.

— Тогда к Оле Квашне сходите, — сказала еще одна женщина, которая все молчала. — Вон в ту избу постучите. Оля должна пустить. Она живет одна.

— Где? Где? — загорелся Гужов: он рад был любой зацепке, любому человеку, с которым можно было бы еще поговорить.

— А вон изба под вербой. Синие наличники. Вы не стесняйтесь, заходите. У нас тут просто. Оля картошку перебирала. Сейчас на обед пришла.

— Спасибо!

На тротуаре, сделанном Варгиным, поблескивали лужи, и Гужов обходил их стороной.

15

Гужов растерянно оглядел дверь, ведущую в сенцы: кнопки звонка не было. Увесистая щеколда и кольца для замка. «Подойти к окну и постучать?» — подумал он. Вспомнились слова: «Не стесняйтесь, заходите. У нас тут просто». Гужов решил не заглядывать в окно. Поднявшись на крыльцо, он стукнул раз-другой щеколдой, чтоб предупредить хозяйку, и, открыв дверь, вошел в сенцы. Однако в избу он не спешил, надеясь на то, что хозяйка, услышав шум в сенцах, сама откроет дверь. Но дверь избы не открывалась, и, выждав минуту-другую, он пошарил рукой по стене. Нащупав дверную скобу, потянул ее на себя.

— Кто там? — послышался глухой, хрипловатый голос из избы. — Какого лешего скребешься, как мышь? Заходи!

Гужов на какой-то миг пожалел, что он не в форменном костюме. В форме он чувствовал себя увереннее. Зайди теперь в избу при форменном кителе и фуражке — у хозяйки небось язык бы отнялся от растерянности и удивления. А так, в гражданском костюме, кто он? Проезжий. Дачник.

Он открыл дверь и, пригнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, шагнул в избу.

За широким столом, покрытым чистой скатертью — не самотканой, а покупной, с выделкой розовыми кругами, — сидела старуха. Она сидела не на конике и не на скамейке, обычно приставляемых в деревнях к столу, а на стуле с высокой спинкой, обтянутой черным дерматином. Такие стулья Гужов как-то видел в правлении, где ребята резались в домино. Но в избе такие стулья казались громоздкими, неуклюжими. Старуха не возвышалась над высоким столом, даже ее голова не виднелась из-за деревянной спинки.

Оля Квашня обедала, хлебала щи из тарелки с голубым ободком, хлебала дорогой мельхиоровой ложкой. И на столе был порядок: хлеб, перечница, капуста в миске, соленые огурцы, нарезанные кружочками.

— Здравствуй, мать! Хлеб-соль! — сказал Гужов.

Старуха подняла к нему остролицую голову, Валерий Павлович похвалил себя за то, что хоть он и не деревенский житель, а вот нашелся, сказал то, что принято говорить в деревне в таких случаях.

— Здравствуй! — ответила старуха все тем же хрипловатым голосом и не очень учтиво. И снова уткнулась в тарелку, словно перед ней стоял не живой человек, а тень его, человека-то. Наконец старуха покончила с едой, облизала сморщенными губами ложку и, отодвинув тарелку, повернулась к Гужову. Несмотря на возраст и седину, у нее были очень живые глаза — черные, не потускневшие от времени.

— Извините, помешал, — заговорил Гужов, понемногу подавляя в себе первое неудобство. — Бабы вон у колонки сказали, что у вас на лето можно снять дачу. Ну, половину дома, — поправился Гужов.

Старуха вытерла руки передником, подняла над столом сухие руки.

— Какая у меня дача? Грязи у меня, почитай, много. Живу одна. По неделе не убираюсь. Посмеялись над тобой бабы. Антихристы они все, вот что я тебе скажу. Чьи бабы-то?

— Не знаю. Доярками на ферме работают. — Он стал вспоминать, как выглядели. — Одна молодая, курносая, конопатинки по всему лицу. А другая в годах уже.

— А-а, — отозвалась Оля Квашня. На лице обозначилось кто-то вроде улыбки. — Палага небось. Поди, хвалила председателя. У нее сын, Лешка, у Варгина шофером состоит.

— Почему состоит?

— Потому что, когда надо, Варгин и сам баранку крутит лихо — не хуже любого шофера. А как в город съездить ему надо, так он этого Лешку заставляет.

«Вот с кого надо начинать следствие — с шофера! — подумал Гужов. — Этот Лешка, видно, многое знает. Знает, с кем встречался Варгин, какие разговоры при нем вел, хоть с этим же Косульниковым».

Гужов польстил старухе, заметив, что она хорошо выразилась, сказав, что шофер состоит при председателе.

— А у нас все состоят при председателе! — подхватила Оля Квашня. — Никто чтоб сам по себе состоял, как бывало-то в старину. В старые времена степенные были мужики, хушь мой Федор, покойник, — царство ему небесное. Рассудительные, неторопливые. А теперь — разве это мужики? Все спешат, все бегут куда-то. В шинок к одиннадцати бегут. Что сказал, значит, Варгин, то и они талдычат. Как попугаи какие-нибудь. Тьфу!

Гужов обрадовался такому разговору. Разговор о даче как-то само собой отпал. Зато Оля, словно угадывая его скрытые мысли, сразу же заговорила о Варгине — именно о том, ради чего он приехал.

— А бабы хвалили вашего председателя, — сказал он. — Говорили, хозяйственный мужик, обходительный.

— Он-то и хозяйственный, и обходительный, но только вокруг него много жуликов! — Старуха в сердцах отставила пустую тарелку.

— Жуликов? — удивленно переспросил Гужов. «Я был прав», — мелькнула мысль.

— Председатель — ничего. А вокруг него — все жулики. — Оля Квашня прошмыгала носом и испытующе своими живыми глазками смерила Гужова: серьезный человек или щелкопер какой-нибудь? А то ему все расскажешь, а он пойдет к председателю и на ухо тому: так и так. Оля Квашня считает всех жуликами.

У старухи было несимпатичное узкое лицо, все в глубоких морщинках — так трескается земля в сухую ветреную погоду. Седые волосы выбились из-под черного платка, повязанного свободно, в один узел, и потому необъяснимо было, как он не спадал.

Видимо, старая женщина, изучив Гужова, нашла в нем надежного собеседника.

Оля Квашня усадила Гужова на стул, сама придвинулась к нему и, переходя на шепот, словно кто-нибудь мог услышать ее, заговорила быстро, не договаривая слов:

— Все они жулики! Особливо бригадир наш и этот, как его, бухгалтер. Варгин шумит, за версту слыхать, как ругается. А бухгалтер — тот тихоня, а нос у него утиный. А форсу — так и водит своим утиным носом туда-сюда. Я по глазам его вижу: жулик! Все жулики. Премию себе какую-то придумали. Привычку взяли: никто в деревне не живет — все в городе. А в городе-то у них — хоромы — во! — старуха развела руки в стороны. — Я на старости одна осталась — сына и старика в войну убило. Видите, как живу. Попросила комнату в новом доме — там и вода, и газ, — так кому они дали? Агроному дали — такому же выскочке, как и они сами. А мне шиш дали! Только и шастают на черной «Волге» — туды да сюды, туды да сюды. Тьфу! Глаза бы на всех их не глядели. Разъелись, аж а машину не умещаются.

Гужов слушал не перебивая. Он жалел, что не взял с собой микрофона: такое надо было записать. Его беспокоило только, что он не спросил фамилии старухи, хоть для свидетельницы она, пожалуй, стара. Но все же в дальнейшем, опираясь на ее показания, он может прижать кого угодно — и шофера, и того же Варгина.

— Ой, заговорилась я с вами! — всполошилась вдруг старуха. — Мне бежать надо. Небось все наши уже собрались.

— Ничего, — успокаивал ее Гужов. — Вы картошку выбираете? Картошка ваша, право, не убежит.

— Картошка-то не убежит. Но к правлению бежать надоть. Варгин венок будет класть к доске погибших. А на ней небось двое Севрюковых записано: муж и сын.

— Извините! — Гужов уже догадывался, где вписаны фамилии Севрюковых. Полчаса назад, когда он въезжал в село, видел, что возле полуобвалившейся церквушки толпился народ.

Валерию Павловичу и самому хотелось посмотреть на Варгина, который, как сказала старуха, «будет класть венок» к доске погибших односельчан.

16

Тут, на церковной площади, не только братская могила, но и мраморные плиты, на которых высечены имена загорьинцев, не вернувшихся с войны.

Гужов не воевал. Но зато воевал его отец. Гужов-старший всегда, сколько помнит себя Валерий, был военным. Но отцовская служба была именно службой: отец утром уезжал, а вечером возвращался. В большой старой квартире, которую занимали Гужовы, всегда был уют и порядок. На выходной все съезжались на дачу, приезжал и отец, и они всей семьей — с матерью и младшей сестренкой — ходили в лес. И хотя березовые опушки возле их поселка были изрядно исхожены, они всегда находили что-то — грибы или ягоды. Домой возвращались усталые и расслабленные — от ходьбы, жары. Садились за стол обедать. Отец — тучный, не в форме, одетый по-домашнему, сестра, мать и он, Валерий. Иногда за обедом отец вспоминал войну, и не войну даже, а друзей, которых потерял на фронте.