Прыжок в неизвестное - Лео Перуц

Демба вскочил и стоял перед ней белый как мел и в полном исступлении.

- Откуда ты знаешь? - прошипел он, глядя с яростью на Стеффи. - Кто тебе открыл, что...

- Что открыл? Отчего ты толкнул меня? Что с тобою, Стани?

Демба неуверенно глядел на девушку, тяжело дышал и не говорил ни слова.

- Я хотела пощупать твой пульс, - жалобно сказала Стеффи Прокоп.

- Что?

- Пульс хотела пощупать. А ты меня толкнул.

- Вот что! Пульс! - Станислав Демба медленно сел. - Тогда все в порядке. Я думал...

- Что? Что ты думал?

- Ничего... Ты ведь видишь, я болен.

Демба молча уставился глазами на стол. Из соседней комнаты доносился стук тарелок и ложек. Мать Стеффи накрывала стол к обеду. Стеффи Прокоп легко положила свою хрупкую, детскую руку на плечо Дембы.

- Что с тобою, Стани? Скажи.

- Ничего, Стеффи. Во всяком случае, ничего серьезного. Завтра все пройдет... так или иначе.

- Говори же! Мне ты можешь это сказать.

- Право же, нечего рассказывать.

- Но ведь ты хотел мне что-то рассказать. Что-то важное, чего не мог сообщить мне по телефону.

- Это уже не важно теперь. - Что же это было?

- Ах, ничего... То, что я завтра уезжаю.

- Вот как? Куда?

- Это я еще не знаю. Куда захочет Соня. В горы, может быть, или в Венецию.

- Ты едешь с Соней Гартман?

- Да.

- Надолго?

- Пока Соне не нужно будет вернуться. Я думаю, недели на две или на три.

- Разве вы опять поладили друг с другом? Ведь вы были в ссоре.

- Помирились.

- На три недели! Наверное, ты получил деньги за веселый роман, который перевел. Знаешь, за тот роман, где говорится: "Вашей дочери, графиня, осталось жить не больше шести часов, может быть, даже меньше". Я еще так смеялась... Тебе наконец прислали гонорар? Да?.. Отвечай же! О чем ты только что думал, Стани?

Демба рассеянно взглянул на нее.

- Где был ты мыслями? Уже в Венеции?

- Нет. У тебя.

- Брось, не лги. Я прекрасно знаю, что ничего не значу для тебя. Я для тебя слишком молода, и слишком глупа, и слишком...

Стеффи бросила взгляд в зеркало. Ее правая щека была сплошь багровым ожогом. Много лет тому назад, когда она была еще ребенком, ее мать однажды поливала бензином угли в очаге, чтобы развести огонь, как это делают в Вене многие хозяйки. Девочку она при этом держала на руках, и у нее загорелось платье. Стеффи сохранила об этом память на всю жизнь. Ожог безобразил ее, она это знала. Никогда не выходила она на улицу без вуали.

- А теперь я хочу знать, что с тобою. Не гляди так тупо в пространство!

- Ничего, дитя мое. Мне нужно сейчас идти дальше. Я хотел только посмотреть, как ты поживаешь.

- Полно, полно! - досадливо сказала Стеффи. - Посмотреть, как я поживаю! Точно это интересует тебя! И вообще, не называй меня никогда "дитя". Мне шестнадцать лет. Мне ты можешь все рассказать. Я знаю, тебя что-то гнетет. О, я тебя знаю, Стани! Никто на свете не знает тебя лучше меня. Когда у тебя худо на душе, ты приходишь ко мне и глядишь в пространство. Тоска ли тебя грызет, ярость ли одолевает, неприятности ли какие-нибудь случаются, всегда ты приходишь ко мне. Когда Соня написала тебе то письмо, ты ко мне пришел. Прежде, когда ты еще жил у нас, ты тоже приходил ко мне, когда тебе было слишком холодно в своем кабинете. Вот в эту комнату, здесь всегда было натоплено. И расхаживал взад и вперед, и учился или декламировал древних, integer vitae... - как дальше?

- Integer vitae scelerisque purus8... - говорил Демба в полузабытьи.

- Да... scelerisque purus. Вот именно. А я сидела в углу и готовила уроки, бухгалтерию, арифметику, товароведение... О чем ты грезишь, Стани? Ты совсем не слушаешь меня. Отчего ты так пристально смотришь на стол? О чем ты грезишь, скажи?

- Да. Может быть, я грежу, - сказал Демба тихо.-Вероятно, все это только сон. Я лежу, искалеченный и разбитый, где-нибудь на больничной койке, а ты, и твой голос, и эта комната - все это только предсмертный бред.

- Стани! Что это значит? Что ты говоришь?

- Может быть, меня мчит в эту минуту по улицам карета "скорой помощи", или же, быть может, я все еще лежу в саду на земле, под орешиной, и у меня поломан позвоночный хребет, и я не могу встать, и в голове у меня проносятся последние видения...

- Стани, ради Бога, не пугай меня! Что случилось?

- Integer vitae scelerisque purus... - тихо сказал Демба.

- Я боюсь! - простонала Стеффи. - Что случилось? Теперь ты мне должен это сказать.

- Тише! Кто-то идет, - быстро шепнул Демба. В дверь просунула голову фрау Прокоп.

- Я не помешала? - спросила она шутя. - Как поживаете, господин Демба? Надеюсь, хорошо? Стеффи, я хотела тебе только сказать: суп простынет. Господин Демба, не пообедаете ли с нами?

- Спасибо, фрау Прокоп, я уже пообедал.

- Мама, - сказала Стеффи, - иди, поставь мой обед в духовку, я приду потом. Мне нужно поговорить с господином Дембой... А теперь говори, сказала она, когда мать ушла, закрыв за собой дверь. - У меня остается мало времени. Через час я должна опять идти в контору.

Демба смущенно рассмеялся.

- Не знаю, что на меня нашло. Сегодня утром я тоже был не Бог весть как хорошо настроен, но все же ни на мгновение не вешал носа и не терял бодрости, хотя мне почти ничего не удавалось, за что я ни брался. "Брался" - недурно сказано! - Демба рассмеялся коротко и хрипло.-Язык иногда положительно бывает остроумен. "Брался" - это в самом деле не совсем подходящее слово. Скажем: к чему ни прикасался... Нет! За что ни хватался... тоже нет! Черт побери, чего ни предпринимал... Так будет правильно! Итак, все, что я ни предпринимал, ускользало у меня из рук... Опять! Мой собственный язык издевается надо мною. Все, за что я ни брался, ускользало у меня из рук. Превосходно! Право же, превосходно! Язык отличается юмором висельников. Но это было не так, я хотел сказать: все, что я сегодня ни предпринимал, не удавалось мне.

- Я тебя не понимаю, Стани.

- Но ведь это же очень просто! Мне ничто не удавалось, но все же я не терял мужества - вот что я хотел сказать. Только теперь это нашло на меня. Я был почти сентиментален. Не правда ли? Я признаюсь тебе: я был близок к тому, чтобы положить свою голову на колени к тебе и заплакать. Так было у меня тяжко на душе! И, в сущности, без причины. Право! Вся эта история совсем не так трагична.

Он поглядел неуверенно в лицо девушке, несколько раз кашлянул смущенно и затем продолжал:

- Ты единственный человек, Стеффи, которому я доверяю. Ты умна и мужественна и умеешь молчать. Ты мне поможешь. Сейчас я вел себя немного странно, не правда ли? Но это был только припадок слабости, и он теперь прошел. Не думай, что эта история меня сколько-нибудь волнует.

- Так скажи же наконец, что случилось, Стани? - спросила испуганная девушка.

- Я, видишь ли... Коротко говоря, полиция разыскивает меня.

- Полиция! - Стеффи Прокоп вскочила.

- Да не кричи ты! Ты весь дом переполошишь. Она совладала с собою и понизила голос до тихого лепета.

- Что ты сделал?

- Совершил преступление, дитя мое, - сказал Станислав Демба равнодушным тоном. - Этого я не могу отрицать. Но мне не удается почувствовать стыд. Я могу говорить о нем совершенно спокойно. Мой разум и моя логика ободряют его. Только полиция против него восстает.

- Преступление?

- Да, детка. Я продал одному антиквару три книги из университетской библиотеки. То есть продал я только две, третью я сегодня утром отдал даром. Не смотри же на меня так разочарованно! Теперь ты меня, наверное, презираешь... В таком случае нет смысла продолжать рассказ.

- Почему ты это сделал, Стани?

- О Боже милостивый, почему! Я писал работу об идиллиях Кальпурния Сикула и его "Нарах legomena". Исследование нескольких аграрных терминов, встречающихся у этого Кальпурния Сикула. Смысл их спорен, и в остальной латинской литературе они не попадаются. Для этого мне понадобились некоторые источники. Кое-что я получил из университетской библиотеки. Но три старинных драгоценных книги хранитель не хотел мне выдать на дом. Однако они мне были нужны, и я поэтому просто унес их, спрятав под пальто.

- А теперь полиция...

- Из-за этого? Да нет же! Это было больше года назад. И в университетской библиотеке никто и не вспомнил про эти книги. Их, может быть, хватились бы, если бы кто другой опять потребовал их. Но я за десять лет был первым, кому они были надобны, это мне сказал тогда библиотекарь. Так эти-то три книги я унес. Работу через три месяца закончил. Я опубликовал ее в большом специальном журнале. Она обратила на себя внимание. Разгорелась оживленная полемика насчет одного слова, для которого я предложил новое толкование. Меня хвалили и на меня нападали. Я получал много писем. Профессор Гаазе в Эрлангене и профессор Майер в Граце отстаивали мой взгляд, а знаменитый Рименшмидт в Геттингене назвал мое исследование остроумным. Говоря по совести, я набрел на правильный путь не благодаря остроумию: речь шла о древних крестьянских выражениях, а мои родители и предки были крестьянами, и у меня есть ясновидение в этих вещах. Заплатили мне за эту работу так, что покрытыми оказались лишь издержки на чернила, перья и бумагу и, пожалуй, еще на несколько папирос, которые я выкурил за работой. Переведенный мною роман для служанок дал мне ровно в двенадцать раз больше. За это я оставил себе две книги. У кого я их отнял? Они стояли бы без пользы и в пыли в углу университетской библиотеки, и только каталог знал бы про их существование.