Дневник горничной - Октав Мирбо

После обедни Роза увлекает меня к бакалейщице… Из ее нескольких загадочных слов я понимаю, что с последней нужно быть в хороших отношениях и что вся прислуга ухаживает за ней на перебой… Еще одна маленькая толстушка. — положительно, это страна толстух. Лицо ее испещрено веснушками, сквозь белесоватые волосы, жиденькие и тусклые, проглядывает темя; на макушке комично торчит крошечный шиньон, похожий на метелку. При малейшем движении грудь ее, затянутая в коричневый суконный лиф, колышется, как жидкость в бутылке… Глаза, окаймленные красными кругами, дергаются, а гнусный рот искажается гримасой вместо улыбки… Роза представляет меня:

— Г-жа Гуэн, я вам привела новую горничную из Приёрё.

Бакалейщица внимательно осматривает меня, и я замечаю, что ее взгляд особенно останавливается на моем бюсте и животе, с упорством, которое меня смущает. Говорит глухим голосом:

— Прошу барышню быть здесь, как у себя… Барышня — красавица… Барышня, конечно, парижанка?..

— Да, г-жа Гуэн, я приехала из Парижа…

— Это видно… Это видно сейчас же… Стоит только на вас взглянуть… Я очень люблю парижанок… Они понимают жизнь… Я тоже служила в Париже, когда была молода… У повивальной бабки на улице Гэнэго, г-жи Трипье… Может знавали ее…

— Нет…

— Можете и не знать… Ах! И давно же это было… Но войдите же, мадемуазель Селестина…

И она торжественно проводит нас в заднюю комнату, где вокруг стола уже собрались четыре прислуги…

— Ах! Намучаетесь вы там, моя бедная барышня… — вздыхает бакалейщица, предлагая мне стул…

— Это я говорю не потому, что они ничего у нас не забирают… Прямо вам скажу, что это не дом, а ад… Не правда ли, барышни?..

— Верно… — отвечают в один голос, с одними и теми же жестами и гримасами все четыре спрошенные девицы…

Г-жа Гуэн продолжает:

— Благодарю… Я бы не желала поставлять людям, которые постоянно торгуются и визжат, как хорьки, что их обкрадывают, притесняют. Пусть идут, куда хотят…

Хор прислуг подтверждает:

— Понятно, пусть идут, куда, хотят.

На что г-жа Гуэн, обращаясь в частности к Розе, прибавляет уверенным тоном:

— Мы за ними не гоняемся, правда, мадемуазель Роза?.. Слава Богу, не нуждаемся в них, правда?

Роза ограничивается подергиванием плеч, вкладывая в этот жест всю накопленную желчь, злобу и презрение… И огромная шляпа — мушкетер, как бы подчеркивает энергию этих яростных чувств, беспорядочным трепетанием черных перьев…

Потом, через секунду:

— Слушайте!.. Не будем говорить об этих людях… Всякий раз, когда я о них говорю, у меня начинается боль в желудке…

Маленькая, худенькая брюнетка, с крысиной мордочкой, прыщавым лбом и слезящимися глазами, восклицает среди общего хохота…

— Понятно, пусть провалятся сквозь землю…

Затем следуют снова рассказы, сплетни… Точно непрерывная волна помоев, извергающихся из этих несчастных ртов, как из водостока… Мне кажется, что вся комната зачумлена этой грязью… Я снова чувствую прилив уныния, тем более тягостного, что в комнате, где мы находимся, темно, и лица принимают во мраке фантастические очертания… Эта комната освещается только одним узеньким окном, которое выходит на сырой, грязный двор, в роде колодца, образуемого стенами, изъеденными лишаями… Запах рассола, кислых овощей, вяленых селедок, впивается в одежду…. Невыносимо… И каждая из этих тварей, взгромоздившихся на стулья, точно узлы грязного белья, с остервенением повествует о какой-нибудь пакости, скандале, преступлении… Подло подделываясь под общий тон, я пытаюсь улыбаться, аплодировать им, но чувствую внутри что-то непреодолимое, какое-то ужасное отвращение… Тошнота сжимает мне сердце, властно подступает к горлу, наполняет рот, сжимает виски… Мне бы хотелось уйти… Но я не смею и остаюсь там точно идиотка, приклеенная, как и они, к своему стулу, делаю те же жесты и бессмысленно слушаю эти визгливые голоса, напоминающие кулдыканье воды в кухонной раковине…

Я понимаю — бывают случаи, когда нужно возражать господам. И в этих случаях я не лазаю в карман за словом, уверяю вас… Но здесь… Чтобы они ни говорили… Это свыше моих сил… Эти женщины мне отвратительны; я их презираю и говорю себе, что у меня с ними нет ничего общего… Воспитание, постоянное трение около людей со вкусом, чтение романов Поля Бурже, спасли меня от этих мерзостей… Ах! с каким сожалением я вспоминаю наши милые проказы на местах… в Париже!

Больше всего имеет успех Роза… Она повествует, моргая глазами и облизывая губы…

— Все это ничего в сравнении с г-жей Родо… Женой нотариуса… Ах, уж что у нее делается…

— Я не думала… — говорит одна из присутствующих…

Другая тотчас заявляет:

— Даром, что она из поповской семьи… Я всегда думала, что она страшная мерзавка…

Взгляды всех оживились; все вытянули шеи по направлению к Розе, которая начинает рассказ:

— Третьего дня г-н Родо отправился, по его словам, на дачу, на весь день…

Чтобы осведомить меня на счет г-на Родо, она делает пояснение:

— Очень подозрительный человек… Нотариус, который не католик… Ах! У него таки в конторе проделываются вещи… Так что я заставила капитана взять оттуда свои дела, честное слово!.. Но сейчас дело не в г-не Родо…

Окончив пояснение, она придает своему рассказу более общий характер:

— Итак, г-н Родо отправился на дачу… Что он там постоянно делает на даче?.. Этого, к слову сказать, никто не знает… Значит, он уехал на дачу… Г-жа Родо сейчас же велит маленькому клерку, этому мальчугану Юстину, прийти в ее комнату, под предлогом подмести… Забавное подметание, дети мои!.. Она — совершенно раздетая, с вылупленными глазами, точно собака на охоте. Велит ему подойти к ней… Целует его… ласкает… И под предлогом поискать у него блох, велит ему раздеться… Затем знаете, что она делает?.. Ну вот, она кидается на него, эта ведьма, и овладевает им насильно… насильно, барышни… И если бы вы знали, как это произошло?..

— Как это произошло?.. — спрашивает с живостью брюнетка, крысиная мордочка которой вытягивается и шевелится…

Все взволнованы… Но Роза, внезапно делаясь сдержанной, стыдливой, объявляет:

— Этого нельзя сказать при барышнях!..

Ответ возбуждает ахания, разочарованные восклицания… Роза продолжает, возмущенная и растроганная…

— Пятнадцатилетний ребенок… ну, мыслимо ли это!.. И хорошенький, точно ангелок, и совсем невинный, несчастный малыш! Не уважать детскую чистоту, нужно же быть испорченным до мозга костей! Говорят, что когда он вернулся к себе, то весь дрожал… дрожал… плакал… плакал… херувим… просто душа разрывалась, глядя на него… Что вы на это скажете?