Путь вниз - Ричард Матесон

– Извини меня, Лу, – сказал он. Но голос его подвел – в нем совсем не было раскаяния.

Она ничего не могла сказать в ответ – ее душили рыдания.

– Лу. Я… – Он протянул свою мертвенно-холодную руку и положил ее на колено Лу. – Не плачь. Я не стою этого.

Она помотала головой, будто оказалась перед сложной, неразрешимой проблемой. Затем шмыгнула носом и вытерла слезы.

– Вот, возьми, – сказал Скотт, протягивая ей носовой платок, который достал из кармана халата. Молча Лу взяла платок и прижала его к своим мокрым щекам.

– Прости, – сказала она.

– Тебе не за что просить прощения. Это я виноват. Я сорвался, потому что почувствовал себя как-то глупо, нелепо.

«А теперь, – подумал Скотт, – я ударился в обратное – в самобичевание, самоуничижение. Воспаленный мозг способен на самые разные направления мысли, вплоть до полностью противоположных».

– Нет. – И она резко прижала ко лбу кончики пальцев. – Я не имею права… – фраза повисла в воздухе. – Я постараюсь быть более понятливой.

На мгновение ее взгляд задержался на полоске белой кожи, которая осталась у него от обручального кольца. Затем, вздохнув, она встала и сказала:

– Я пойду приму душ.

Он проследил взглядом, как она прошла по комнате и вышла в коридор. Он слышал ее шаги и щелчок замка в ванной комнате. Очень медленно Скотт встал и прошел в спальню.

Лежа в темноте, он глядел в потолок.

Пусть поэты и философы утверждают, что человек больше, чем просто кусок плоти, пусть они рассуждают о его непреходящей ценности и о величии его души. Да только все это чушь.

Приходилось ли им обнимать женщину руками, короткими настолько, что их невозможно было свести у нее за спиной? Приходилось ли им спорить о своих мужских достоинствах с мужчиной, которому они едва ли были по пояс?

Лу вошла в спальню, сняла халат и положила его на кровать в ногах. В темноте Скотт услышал сухой шелест материи. Потом она села, и на ее половине прогнулся матрац. Затем она вытянула ноги, и Скотт услышал, как ее голова мягко упала на подушку. Весь в напряжении, он лежал, чего-то ожидая.

Через минуту Скотт услышал шелест шелковой ткани и почувствовал на груди прикосновение ее руки.

– Что это такое? – спросила она тихо.

Скотт молчал.

Она приподнялась на локте.

– Скотт, это твое кольцо, – сказала она. Лу ощупывала кольцо пальцами, – он почувствовал, как тонкая цепочка чуть-чуть врезалась ему в шею.

– И ты давно носишь ее на шее? – спросила она.

– С того времени, как снял кольцо с пальца, – ответил Скотт.

С минуту они молчали. Затем он услышал ее полный любви голос.

– О, любимый! – Ее руки призывно обвились вокруг него, и вдруг он почувствовал через ее шелковую рубашку жар прижимающегося к нему тела. Она впилась в его губы своими ищущими губами и вцепилась в его спину ногтями, как кошка запускает свои когти, и от этого у него по спине пробежал озноб.

И вдруг к нему вернулась вся его сила, и притупленный голод по женскому телу вырвался из него молчаливыми, грубыми ласками. Его руки бегали по ее пылающему телу, трогали и ласкали его. Открытым ртом он жадно хватал ее губы. Темнота комнаты ожила, и их переплетенные тела охватило пламя страсти. Слова были ни к чему. Ищущие руки, нетерпеливые толчки, кипение крови, сладкие мучения, от которых страсть томится еще больше, служили им лучше ненужных слов. Их тела говорили языком куда более понятным.

А когда все закончилось и ночь набросила на сознание Скотта свое черное тяжелое покрывало, он уснул, довольный, в теплых объятиях Лу. И хотя бы на одну ночь к нему вернулся душевный покой, канули в забытье все его страхи.

6

Вцепившись руками в край открытой коробки с печеньем, Скотт смотрел вовнутрь ошеломленным, неверящим взглядом.

Печенье испортилось.

Не отрываясь, он глядел на эту невероятную картину – печенье было затянуто паутиной: покрытое плесенью, грязное и подмокшее. Теперь он вспомнил, но, увы, слишком поздно, что как раз над холодильником находилась кухонная раковина с протекающей фановой трубой и что всякий раз, когда пользовались раковиной, вода капала в подвал.

Скотт онемел от неожиданности. Не было таких страшных слов, которые могли бы передать пережитое им потрясение, от которого он чуть не сошел с ума.

И он смотрел в коробку с раскрытым от удивления ртом и застывшим на лице бессмысленным выражением. «Теперь мне конец», – подумал Скотт. В каком-то смысле он уже смирился с таким возможным исходом. Но в то же время режущие желудок спазмы голода лишали спокойствия, гнали прочь смирение; и жажда стала напоминать о себе болью и страшной сушью в горле.

Скотт резко замотал головой. Нет, не может быть, невозможно, чтобы, пройдя такой длинный путь, он так глупо его закончил.

– Нет, – глухо слетало с кривящихся от резких усилий губ Скотта, когда он карабкался через край коробки.

Держась руками за край, он вытянул одну ногу и ударил ею по краю печенины. Пропитанная влагой, она мягко поддалась под ударом, и вниз, на дно коробки, полетели маленькие изломанные кусочки.

Обезумев от отчаяния, Скотт отпустил край коробки и съехал вниз по почти отвесной, покрытой глянцевой бумагой ее стенке, с такой силой ударившись о дно, что чуть не свернул себе шею.

Вскочив, как безумный, на ноги, он увидел, что стоит среди целых россыпей маленьких кусочков печенья, поднял один из них, и кусочек расползся мягкой кашицей в его руках, как комок грязи. Скотт стал перебирать кашицу пальцами, чтобы отыскать в ней хотя бы одну крошку, не тронутую порчей. В нос ему ударил густой запах гнили. От острой рези в животе он втянул щеки.

Стряхнув с рук остатки кашицы. Скотт направился к пластам целого печенья. Дыша ртом, чтобы не чувствовать смрадного запаха гнили, он шел, проваливаясь в месиво, в которое превращались под его тяжестью кусочки сырого прогнившего печенья.

Подойдя к целому пласту, он отодрал от него небольшой кусочек и разломил на части. Соскоблив с одной из них зеленый налет, он чуть-чуть надкусил печенье.

И тут же изо всей силы выплюнул его, давясь тошнотворным вкусом. Скотта била мелкая дрожь, застыв на месте, он втягивал сквозь зубы воздух, пока не прошла тошнота.

Потом резко сжал кулаки и обрушил удар на пласт печенья. Но взгляд его застилали слезы, и он промахнулся. Злобно выругавшись, ударил еще раз и теперь уже попал по пласту, отбив от него целое множество белых крошек.

– Сукин сын! – прорычал Скотт и стал пинать ногами пласт печенья, и пинал, пока не разбил его на мелкие кусочки, которые разбросал, разметал ногами в разные стороны.

Совсем без сил, он припал к стенке из вощеной бумаги, прижавшись лицом к ее холодной, хрустящей поверхности. Грудь его вздрагивала от прерывистого дыхания.