Старая театральная Москва (сборник) - Влас Дорошевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ему пришла в голову детская затея.
Спеть перед этой весёлой толпой «Нищую» Беранже.
Бывало, бедный не боитсяПридти за милостыней к ней.Она-ж просить у вас стыдится…Подайте, Христа ради, ей!
И при словах «Христа ради» несчастный Давыдов махнул рукой, расплакался и ушёл с эстрады.
Через день он сидел у того же самого Кюба; оживлённый, и объяснял, что с ним случилось:
– Я, брат, привык петь, чтобы муху было слышно, как пролетит! В храме! А тут вилками, ножами стучат! Всякий артист сбежит.
Он мог расплакаться над романсом, но легкомысленно пройти мимо трагедии своей жизни.
Было бы соблазнительно написать контраст:
Блестящее начало и ужасный конец.
Но это была бы неправда.
Я видел «казнь артистов».
При мне в Москве был освистан старик Нодэн в опере, ему посвящённой, в «Африканке».
Старик умирал от голода и должен был петь, когда ему трудно было даже говорить.
Ничего подобного Давыдову, слава богу, не довелось пережить.
Судьба хранила своего баловня.
И его биография, редкая биография:
Счастливца на земле.
Семья Давыдова была обеспечена.
Когда через его руки проходили большие деньги, один из его родственников отнял у «беспутного Саши» несколько десятков тысяч и открыл магазин, который вполне обеспечил жизнь семьи и воспитание законных детей.
Незаконным он передал вместе с кровью чудный талант – пение.
Всё устроилось в жизни отлично.
У «беспутного Саши» был и свой угол, и кусок хлеба.
Тёплый угол и кусок хлеба с маслом.
Хороший кабинет в отличной квартире, где он мог передохнуть от бурной жизни, и вкусным обедом с бутылкой кахетинского, которое он пил после ресторанного шампанского с неизменным умилением:
– А? Говорят, бургонское? А разве с кахетинским сравнить можно? Своего не умеем ценить!
И иногда от умиления плакал.
Всё необходимое было.
А на «легкомыслие» он должен был промышлять.
И промышлял.
Жил, как птица небесная.
То вдруг занимался делами.
– Я, брат, теперь коммерцией занимаюсь. Распространяю шампанское «Кристалл».
Но, кажется, больше выпил этого шампанского чем распространил.
То вспоминал старое и ехал в провинцию давать концерты.
То просто занимал.
То кутил с приятелями.
Жил весело, как могут жить только беззаботные люди, и это истинно мудрое дитя!
Его, отлично одетого, весёлого, можно было встретить везде, где веселятся.
Только там, где веселятся.
За несколько дней до смерти его видели в скэтинг-ринге.
Он был беззаботен и весел, как дон Жуан на последнем ужине.
А каменный Командор уже подходил.
И стучали его тяжёлые шаги.
Счастье не слышит, когда они раздаются, – чёрт знает, где ждёт иногда Командор!
Он остановился на январском морозе, на петербургском ветру, у дверей залитого огнями скэтинг-ринга.
И когда «Саша Давыдов» выехал, шутя, остря, смеясь, в распахнутой шубе, с шапкой, надвинутой на ухо, а-ля-Мазини, с видом vieux marcheur'а, говорящего: «Ещё поживём!» —
Командор дохнул на него своим холодным дыханием.
Крупозное воспаление лёгких.
И вот:
Тихо туманное утро столицы.По улице медленно дроги ползут.
Спи спокойным, детским сном, милый Саша.
Спасибо тебе за твои прелестные песни.
Да будет тебе земля легка, как легка была жизнь.
М. Н. Ермолова
Прекрасная артистка!
Среди пышных цветов красноречия, которыми вас засыпают сегодня московские критики, – примите скромный букет, – скорее «пучок», – воспоминаний.
– Старого москвича.
И если, беря его, вам покажется, что вы слегка, чуть-чуть укололи себе руку, – это вам только покажется!
Это не колючая проволока, на которой держатся искусственно взращённые цветы, – это свежие отрезы стеблей живых цветов.
Маргарита, это букет вашего Зибеля.
Старого Зибеля!
Пою восьмидесятые годы.
* * *– Где вы получили образование?
– Ходил в гимназию и учился в Малом театре.
Так ответили бы сотни старых москвичей.
Малый театр:
– Второй московский университет.
И Ермолова – его «Татьяна».
* * *Ваш бенефис.
«Именитая» Москва подносит вам браслеты, броши, какие-то сооружения из серебра, цветочные горы.
В антракте рассказывают:
– Вы знаете, фиалки выписаны прямо из Ниццы!
– Да ну?
– Целый вагон! С курьерским поездом. Приехали сегодня утром.
А там, на галерее, охрипшие от криков:
– Ермолову-у-у!!!
смотрят на это с улыбкой:
– Зачем ей всё это?
Комната на Бронной.
3 часа ночи.
Накурено.
В густом тумане десять тёмных фигур.
И говорят… Нет! —
И кричат об Ермоловой.
– Она читает только «Русские Ведомости».
– И «Русскую Мысль».
– Гольцева!
– Вы знаете, она ходит в старой, ста-арой шубе.
– Да что вы?
– Натурально.
– Как же иначе?
И ездит на извозчике.
Другие артисты в каретах, а она на извозчике!
И берёт самого плохого.
На самой плохой лошади!
Которого никто не возьмёт.
И расспрашивает его дорогой про его жизнь.
И даёт ему, вместо двугривенного, пять рублей.
– Пять рублей! Просто – помогает ему!
Она думает только о студентах и курсистках.
И когда захочет есть…
Да она почти никогда и не обедает!
– Время ли ей думать о пустяках?
Она просто говорит: дайте мне что-нибудь поесть.
Что-нибудь!
– Мне говорили. Пошлёт прямо в лавочку за колбасой. И в театр! – кричит самый молодой и верит, что ему это «говорили».
В накуренной комнате на Бронной она кажется близкой, совсем как они.
– Почти что курсисткой.
– Колбаса.
– Извозчик.
– Гольцев.
Каждый украшает своими цветами «Татьяну второго московского университета».
* * *В драматической литературе сияет Невежин.
Как давно это было! А?
«Сияет» Невежин!
Шпажинский, – кажется, что говорит какие-то:
– «Новые слова».
Владимир Немирович-Данченко пишет пьесы, которые все критики должны признать:
– Литературными.
Т. е. мало годными для сцены.
А кн. Сумбатов пишет драмы, которые каждый московский критик обязан признать:
– Сценичными.
Т. е. лишёнными всяких литературных достоинств.
Свирепствует Владимир Александров.
Прося не смешивать его с Виктором Александровым-Крыловым.
Свирепствует, подъемля стул, в собрании общества драматических писателей, требуя, чтобы секретаря общества И. М. Кондратьева немедленно лишили:
– «Министерского содержания!»
Свирепствует на сцене, в пяти действиях вопия:
– О, сколь ужасна судьба незаконнорождённых!
Я, кажется, начинаю смеяться над драматургами?
Старая привычка!
С тех пор.
Тогда у нас, – посмотрите, если вам охота, все московские газеты за то время, – про все новые пьесы полагалось писать…
Писать?.. Думать!
– Плохая пьеса, но…
– Но артисты Малого театра концертным исполнением спасли автора.
Малый театр – это было какое-то «общество спасания на водах»!
Прошло много лет.
Малый театр переживал свои труднейшие времена. Времена упадка…
В литературно-художественном кружке какой-то восторженный критик сказал при мне:
– В Малом театре вчера играли хорошо! Хор-рошо!
Стоявший тут же молодой артист Малого театра, – лет под пятьдесят, – посмотрел на него, словно с колокольни.
– В Малом театре иначе не играют!
Повернул спину и отошёл.
И, старый питомец классических гимназий, я почувствовал в душе:
– Nostra culpa.[11]
Наша, наша вина!
* * *Первое представление в Малом, театре.
В генерал-губернаторской ложе «правитель добрый и весёлый» князь Владимир Андреевич Долгоруков.
– Хозяин столицы.
В фойе, не замечая, что акт уже начался, схватив собеседника за пуговицу, обдавая его фонтаном слюны, не слушая, спорит, тряся гривою не седых, а уж пожелтевших волос, «король Лир» – Сергей Андреевич Юрьев.
Идёт из курилки В. А. Гольцев.
– Как? Вы не арестованы?
– Вчера выпустили.
В амфитеатре, на самом крайнем, верхнем, месте – Васильев-Флёров.
Сам.
В безукоризненном рединготе, в белоснежных гетрах, с прямым, – геометрически прямым! – пробором серебряных волос.
С большим, морским, биноклем через плечо.
В антракте, когда он стоит, – на своём верхнем месте, на своей вышке, опираясь на барьер, – он кажется капитаном парохода.
Зорко следящим за «курсом».
Московский Сарсэ!
Близорукий Ракшанин, ежесекундно отбрасывая свои длинные, прямые, как проволока, волосы, суетливо отыскивает своё место, непременно попадая на чужое.
Проплывает в бархатном жилете, мягкий во всех движениях, пожилой «барин» Николай Петрович Кичеев.
Полный безразличия, полный снисходительности много на своём веку видевшего человека:
– Хорошо играют, плохо играют, – мир, ведь, из-за этого не погибнет.
