Прощай, Гари Купер! - Ромен Гари

— Ты когда-нибудь стоял на лыжах, Анжи?

— Нет. А что?

— Да так. От тебя всего можно ожидать. Тот улыбнулся. Создалось такое впечатление, будто он держал во рту вторую зажигалку. Сплошное золото, ни одного живого места.

— Да, Ленни. Вы, американцы, любите пошутить., Так и доигрались до Вьетнама. Шутка за шуткой…

Ленни был под впечатлением. Говорите что хотите, а настроение у него взлетело выше некуда. Даже такие отбросы, как Ангел, попрекают вас Вьетнамом. Он обошел «триумф» кругом, нагнулся и стал рассматривать табличку с буквами «КК». Неприкосновенность. Как же. Никогда еще не встречал девчонки, более уязвимой, чем эта. Следовало бы серьезно поостеречься. Эти уязвимые девушки, им ничего не стоит разрушить вас до основания.

Он стал приглядываться, выискивая ее за стеклами кафе, но увидел только игроков на бильярде.

— Иди, поговори с ней. Неприкосновенность. Хорошо сознавать, что такое в принципе существует. Должно быть, это прививают лошадиными дозами в задницу, с самого младенчества.

— Иди же, я говорю.

— Я умею водить, Анжи. Нечего меня учить. Я на этой дорожке пораньше твоего оказался. Скажи, пожалуйста, что это ты все время в черном? «Черный Ангел». Был такой кечист, так же звали. Случаем, не родственник?

— Даю тебе двадцать четыре часа. Потом возьму кого-нибудь другого.

— Двадцать четыре часа? Это слишком. Я верну тебе сдачу. Отброс пожал плечами и направился к своему «форду». Этот тип был Ленни настолько отвратителен, что он едва удержался, чтобы не окликнуть его. Ему так необходимо было человеческое присутствие рядом.

Глава III

«Луидор» был центром интеллектуальной жизни Женевы, здесь собирались все умники, которым удалось заполучить стипендию. Сюда же в это место паломничества стекались прочие студенты, чтобы оценить силы противника. На стенах красовались портреты кое-кого из кофейных знаменитостей. Карл Маркс, не велогонщик, а тот, первый, Кропоткин, Падеревский, было даже фото Ленина, на котором он был запечатлен читающим газету за тем же столиком, где сейчас сидел Чак, погрузившись в «красную книжечку» Мао, которую недавно ввели в программу выпускных на филологическом. Чак был афро-американец хрупкого телосложения, младший, одиннадцатый, ребенок в семье таксиста из Бирмингема, штат Алабама. Он учился на том же курсе, что и Джесс, и всегда смотрел на нее поверх своих очков с тем безразличным видом, с каким черные обычно смотрят на красивую белую девушку. Отец Чака был приговорен к пяти годам тюрьмы в 1957-м за то, что имел неосторожность «смотреть на белую женщину с вожделением». С тех пор закон нисколько не изменился, но устарел. Составитель этого закона не предусмотрел того случая, когда черные смотрят на белых женщин так, словно их сейчас стошнит.

— Чак, не одолжишь мне двести франков?

— А что это ты ко мне обратилась? Хочешь показать свою толерантность к цветным?

— Чак, на меня насели все разом. За квартиру надо платить. За гараж. Мяснику. В клинике. Просто кошмар.

— Попроси у Поля. У него деньги из ушей торчат.

— Я не могу просить у него взаймы. Вопрос этики. Ты должен был бы это знать. Этика. Ну, помнишь… Программа второго курса.

— Я только одного не понимаю, как дочь консула США может оказаться на такой мели. Я полагал, мы платим достаточно налогов, чтобы содержать достойно вас обоих, и твоего отца, и тебя.

Чак тщательнейшим образом избегал жаргонизмов. И это была единственная черта, оставшаяся от его комплекса неполноценности. Джесс давно уже заметила, что негры-франкофоны говорили на столь изысканном французском и проделывали такие головокружительные трюки со всеми этими оборотами в прежде-прошедшем сослагательного, да к тому же с инверсией, что постоянно приходилось опасаться, как бы они не навернулись.

— Не знаю, па что уходят кровные налогоплательщиков, но могу тебя уверить, что за полгода я не купила себе ни одного нового платья. Что же касается белья…

— Замолчи, ты хочешь, чтобы меня посадили? На, держи, здесь сто франков. Это все, чем я могу помочь соотечественнице в данный момент. Мои десять сестер и братьев исходят потом и кровью, чтобы дать мне возможность учиться в Швейцарии.

— Ничего, Чак, я на них за это не сержусь.

— Все равно, спасибо, что обратилась ко мне, Джесс. Ты настоящая либералка. Он опять взялся за свою книжку.

— Смотри-ка, а этот новый папа — ничего. Ты видела газеты? Он прервал мессу и заставил кюре убрать этот пассаж насчет «предателей евреев».[67] Сдается мне, он стоящий человек. Церковь все никак не придет в себя. Знаешь что, Джесс? Я бы хотел, чтобы меня тоже однажды выбрали папой.

Она взглянула на это простое негритянское лицо и глубоко вздохнула.

— Нужно быть итальянцем, чтобы тебя выбрали папой, — тактично заметила она. Она опустила монетку в проигрыватель.

— Думаю, я скоро брошу учебу, — сказал Чак. — Мне кажется, я начинаю белеть. В сущности, здесь опять начался гон, все стараются куда-нибудь сбежать. Как, например, наши друзья, которые собираются ехать работать в киббуц, в Израиль. Это сейчас самое то. Нынче летом все рвутся в киббуц. В прошлом году был Фестиваль Мира в Москве. В позапрошлом — Молодежные бригады в Югославии, и небольшой заезд в Англию: марш-бросок выступающих за ядерное разоружение. Прямо путеводитель по Европе образцового юного идеалиста. Спорим, в следующем году настанет очередь красной книжечки Мао, после уик-энда у Че Гевары, на Кубе. Новая тусовка элиты. Крестовый поход за свежим воздухом. Две недели на море. Мне хочется вернуться в Бирмингем, чтобы снова окунуться в дерьмо. Нужно подзарядить аккумуляторы.

Она слушала фугу Баха в исполнении «Крефти Дед». Партия тромбона просто неподражаема. Потом кто-то вмешался: поставили Вагнера. Она поморщилась. Вагнер в симфонической музыке — тот же Пуччини в опере. — «Крафти Дед» бесподобны, ты не находишь? Особенно тромбон. Никогда не слышала ничего подобного.

— Ты видела? Они еще троих наших убили, в штате Миссисипи. И убийц даже поймали. Надеюсь, их заставят за это заплатить. Возмущение никогда не прекратится. В конце концов от возмущения все и взорвется к чертям.

Какое-то время она с нежностью смотрела на него, продолжая улыбаться, а потом вдруг глаза ее наполнились слезами и улыбка превратилась в дрожащую гримасу.

— Хочешь, я тебе скажу кое-что, Чак? Иногда я мечтаю забеременеть, только для того, чтобы начать наконец заботиться и о себе тоже. Ну, пока. Встретимся на занятиях. И спасибо тебе.

Она направилась к бару. Ей оставалось раздобыть где-нибудь еще триста франков, чтобы заплатить за клинику, но там не было никого из знакомых, разве что только бывший испанский дипломат, еще доисторических времен, до Франко, он вечно грузил вас со своей гражданской войной в Испании, будто с тех пор никто так и не сделал ничего лучше. Он спорил о чем-то с бывшим лидером польского Сопротивления. Должно быть, они мерялись числом своих погибших. Еще там был один румын, тоже бывший неизвестно кто какой-то бывшей партии, давно бесследно исчезнувшей. В Женеве было полно бывших, всяких разных. Молодой человек за фортепиано играл арию из «Моей прекрасной леди», но с такой публикой «Соната призраков» Стриндберга пользовалась бы большим успехом. Все активные участники прежних режимов съезжались в Швейцарию, сменяя на посту туберкулезников. Ее отца назначили на этот пост в Женеве, потому что это был способ вежливо препроводить его туда, где находились лучшие специалисты по нервной депрессии. Все началось в Болгарии, в 1948-м, с повешения либерала Ставрова. Ее отец заверил Аграрную партию, что Соединенные Штаты, которые состояли тогда в Союзной комиссии по контролю, никогда не допустят ликвидации демократической оппозиции. Однако Госдепартамент никакой такой инструкции ему не давал. Он действовал по своей собственной инициативе, руководствуясь своим идеализированным представлением о родной стране. Ему тут же промыли мозги и отозвали обратно в Вашингтон. И все же он успел надеть смокинг и явиться на официальный ужин в компании убийц Ставрова. Протокол, сами понимаете. Он никогда не позволял себе нарушать правила. Она успела уже пожить в разных странах и знала слишком мало о слишком многом. Кроме того, у нее было такое тело, о котором ее отец говорил, что оно «все наружу», и поэтому она не осмеливалась даже носить свитера. Она свободно говорила на пяти языках, немного знала иврит и суахили; последние полгода работала над романом под названием «Нежность камней»; был один издатель, который им заинтересовался, но он хотел, чтобы она сама приходила читать его к нему домой, и ее тело стриптизерши из клуба «Батаклан» весьма способствовало их обоюдному смущению. У нее всегда были лучшие отметки в университете, но на улицах, как правило, обращали внимание совсем на другое. Джесс иногда ощущала, что ее было слишком много, слишком много Джесс со всех точек зрения. Собственная сексуальность постоянно была для нее проблемой номер раз. Никому и никогда не удавалось ее разрешить. Ее мать ушла от них, когда они были на дипломатическом посту в Саудовской Аравии: лучше для этого страны не найти, в том смысле, что нет лучше страны, чтобы бросать все, включая мужа с дочерью. Потом она еще раз вышла замуж, за «кадиллак» последней модели. В День Матери Джесс всегда с почтением вспоминала о ней. О последней модели, разумеется. Мы все оставляем в душе небольшой уголок для нежности. Она заказала «Кровавую Мэри», которую терпеть не могла, но зато к ней в придачу полагалась всякая вкусная мелочь, выставленная около кассы. Надо заметить, что с позавчерашнего обеда у генерального консула Италии ей не представилось возможности нормально поесть. После обеда он настоял на том, чтобы проводить ее до машины, а потом, в лифте, как набросится на нее: настоящее вооруженное нападение, ни больше ни меньше. Ко всему прочему, его резиденция находилась на третьем. Он собирался успеть за два этажа. Он, верно, спутал ее с растворимым «Нескафе» в пакетиках.