Охота на Кавказе - Николай Толстой

— О чем толкуете? — спросил я.

— О завтрашней охоте, — отвечал он.

— Ну, что ж?

— Они говорят, что кабанов очень много: охота будет превосходная, особливо, если с нами пойдет Гирей-хан.

— Кто это такой Гирей-хан?

— Это лучший стрелок из всего аула и превосходный охотник.

— Отчего ж он не пришел?

— Его нет в ауле; но вечером он приедет и, только услышит об охоте, завтра явится первый, с своими собаками. Я уже распорядился, чтобы его домашние сказали ему об этом.

— А если он не явится?

Нe отвечая на такой вопрос, князь начал говорить с татарином, сидевшем подле меня.

— Тогда вот он поведет нас, — сказал князь, — он тоже знает места.

Я вопросительно взглянул на моего соседа, который, вынув из зубов трубку, обратился ко мне почти скороговоркой, стараясь, собственно для меня, выражаться как можно яснее и для того беспрестанно трогал меня одним пальцем по плечу.

— Донгуз[5] коп… ровно-ровно-баранта… туда-сюда ходил… твоя увидит… твоя тюбмек[6] якши коп[7] уруби…

Речь эта произвела удивительный эффект. Все присутствующие смеялись, вероятно, над усилиями моего соседа объясняться со мной.

Однако, нисколько не смущаясь, он продолжал разговор.

— Твоя уруби? — спросил я.

— Уруби, — отвечал он, утвердительно кивая головой.

— Якши?

— Якши!

А Гирей-хан якши уруби?

— Них! — отвечал сосед и, вставив в зубы тоненький чубучок своей трубки, уже давно потухшей, стал глядеть на огонь.

Но я понял, по выражению, с которым сказал он это н и х, что он очень высокого мнения о стрельбе Гирей-хана.

Между тем, сделалось темно, принесли огня, и гости наши разошлись после обыкновенных приветствий. Осталсяодин старичок, с маленькой, подстриженной и красной бородой, вероятно, из почетных. Пока князь разговаривал с ним, товарищ мой давно спал, свернувшись на подушках, в главном углу. Хозяйка стала приготовлять все к ужину, — сперва вымыла пол перед камином, поправила огонь. Наконец, сам хозяин подал нам умыть руки и после этой операции поставил перед нами низенький стол, или, лучше сказать, поднос, покрытый тонким чуреком (хлеб); потом, разорвав чурек на четыре части и снова положив эти куски на поднос, он поставил перед нами блюдо с пловом, тарелку с копченой и разварной бараниной и несколько кусков шашлыка. Разбудив Т., мы начали ужин. Хозяин, разумеется, не принимал в нем участия, даже не садился, а стоял все время у дверей, изредка вмешиваясь в разговор между князем и красным старичком, который был, кажется, большой весельчак. По крайней мере, он говорил без умолку, — говорил и смеялся, а слушатели хохотали, не исключая и меня, хотя я и не понимал ни слова из его рассказов: смех всегда действует на меня заразительно. А лицо веселенького старичка, с его красной бородкой, огромным беззубым ртом, было так оригинально, дышало такой простодушной веселостью, что я очень сожалел о моем незнании кумыцкого языка.

— Он будет с нами на охоте? — спросил я князя, который тотчас же обратился с этим вопросом к старичку и расхохотался на его ответ.

— Он говорит, что непременно поехал бы, да боится проспать, потому что у него молодая жена красавица.

— А разве он женат?

— Разумеется. И жена гораздо моложе его.

Старик, между тем, разговаривал с хозяином, беспрестанно смеясь и показывая нам места, где, лет десять назад, у него были зубы.

— Что говорит он? — спросил я.

— Он рассказывает, что жена его очень ревнива, и просит хозяина, чтоб он поволочился за нею, Обещая ему променяться женами, и требует жеребенка в придачу: хочет ехать в Персию и купить себе еще другую жену…

Между тем, ужин кончился, старик ушел, а мы разлеглись спать на мягких перинах, при свете камина, куда хозяин натаскал целый костер сухих дров. Мороз был сильный, и холод разбудил меня очень рано. Дрова в камине перегорели. Тлелось только несколько угольев. Хозяин раздул их, принес новых дров, — веселый огонек запылал снова, и мы опять уселись перед камином. Наши охотники уже собрались; но выезжать было еще рано: мы ждали, пока на дворе немного обогреется. Наконец, солнце поднялось довольно высоко и, часу в девятом, мы выехали. Гирей-хан еще не приехал; но он присоединился к нам за воротами. Это был старик лет пятидесяти, очень красивый. Он сидел на довольно плохенькой лошаденке, за которой бежали три дворняжки. В руках Гирей держал крымское ружье Я не мастер стрелять из ружья с лошади, а потому, в замен его, взял пару длинных пистолетов, заказанных мной нарочно для конной облавы. У Т. было двуствольное ружье, у князя — винтовка. Всего было нас двенадцать человек.

Верстах в пяти от деревни начинался камыш, в котором мы намеревались охотиться. Его желтые махалки расстилались перед нами, как золотое море; кое-где словно острова, торчало несколько деревьев. День был ясным, и горы резко обозначались на голубом небе. Мы разделились на две партии: князь, Т., три татарина и я остались на опушке; Гирей-хан с собаками и остальные охотники въехали в камыш. Не успели их черные папахи скрыться из глаз, как собаки подняли кабанов, раздались крики: «ги! ги! ма! ма! донгуз!»

Князь поскакал по направлению, откуда слышались крики; я — за ним. Камыш был так густ, что, я, с непривычки, с трудом поспевал за ним. Князь выстрелил, и я слышал, как зверь поворотил влево; но охотники, гнавшие кабана, перерезали ему дорогу. Через несколько минут раздались два выстрела, и, когда я подскакал, кабан лежал уже убитый. Собаки, при одобрительных криках охотников: «ма! ма!» с остервенением рвали щетину зверя.

— Кто убил? — спросил я.

Мне указали на Гирей-хана и на убитое животное: нуля попала ему между правым ухом и глазом.

— Его всегда так уруби. Другой место его не надо! — сказал мой вчерашний собеседник.

Я взглянул на Гирей-хана, прочищавшего свое ружье.

— Туда гайда: там донгуз есть, — сказал он мне, показывая рукой в ту сторону, где, на опушке, остался Т. с тремя охотниками.

Действительно, слышно было, как там гонят что-то, Я поскакал; вскоре за мной и Гирей-хан. Пока мы ехали камышом, он ровнялся со мной; но когда мы выбрались на опушку и я увидел четырех больших кабанов, которых, в чистом поле, гоняли охотники, я толкнул лошадь и далеко за собой оставил Гирей-хана на его кляче. Он, впрочем, лучше сделал, что отстал от меня: лишь только стал я присоединяться к охотникам, как кабаны, видя, что их догоняют, снова, повернули к камышу; но тут Гирей-хан пересек им дорогу, выстрелил, и один кабан покатился через голову, остальные бросились в камыш. Мы скакали их следом, — впереди Гирей-хан, за ним ровнялись я да Т., за нами остальные охотники. Кабаны, пробежав несколько времени, остановились. Гирей-хан, на скаку, уже успел зарядить ружье, выстрелил, и еще один кабан растянулся, раненный между глазом и ухом. Остальные, после выстрела, пошли шагом. Я догнал одного кабана и выстрелил ему в зад: зверь подкинул задом и пошел дальше. Поспешно вынул я другой пистолет; но один из охотников, очутившийся справа, предупредил меня: от его выстрела кабан упал, как мертвый, но очень скоро поднялся на ноги. Тут уже я выстрелил из пистолета: зверь сел на зад, но продолжал стоять на передних ногах. Товарищ мой, между тем, зарядил ружье и стал заезжать ему спереди… Вдруг кабан вскочил и бросился на охотника, так что он едва успел отворотить лошадь и выстрелил наудачу. Кабан опять пошел в ход, но наткнулся на Гирей-хана, который попал ему под переднюю лопатку; зверь был мертвый. Другой кабан, который пошел налево, был тоже застрелен.