Смытые волной - Ольга Приходченко

– Нам ничего от них не надо, ничего с собой не возьмем, мне бы только Лильку из этого ада вырвать, ради нее я живу.

Она потерла ладонями виски, немного успокоилась.

– Завтра придут вставить стекла, протянем еще как-нибудь до отъезда, – Рита Евсеева выдержала паузу, – если разрешение получим. Я с них живой не слезу, пусть не надеются. В ООН напишу, а что? Что нам терять, хуже уже быть не может. А ты, Оля, спасибо тебе еще раз, беги домой, уже поздно. Глухой бандитский район, сама видишь, какая публика, в темень ходить опасно.

Я вышла на проспект Патриса Лумумбы и, прибавив шагу, рванула к своей Пятой Фонтана. В ушах звучала песня из кинофильма «Весна на Заречной улице»: «Когда весна придет, не знаю, пройдут дожди, сойдут снега, но ты мне, улица родная, и в непогоду дорога». Лицо освежал встречный морской ветер, сдувая с меня, с моей одежды омерзительный дух этой комнаты в трущобе. Я плакала, перед глазами возникали картины из жизни этой маленькой семьи. Воочию представила, как маленькая девочка Лилька садится в шикарный экспресс Пекин – Москва и с родителями едет в Москву, где папа будет преподавать в университете, а мама еще не знает, чем займется, а пока страшно переживает, что недостаточно захватила с собой нарядов на выход.

Папа Кива заставляет Лильку учить русские слова, так как она совершено не знает языка, поскольку училась три года во французской гимназии. За ними в товарном вагоне едет их багаж. Отец места себе не находит, переживает за самое ценное, что для него в этой жизни, – книги. Начал их собирать еще его дед, живший в Берлине, а продолжил отец, теперь его очередь уберечь эту бесценную коллекцию и передать ее Лильке или новой своей родине, на которой никогда в жизни раньше не был. Русский язык Кива знает хорошо от своей матери, бывшей одесситки. Она, кстати, и познакомила его с будущей женой Ритой, у которой, в свою очередь, родственники тоже были выходцами с Украины.

Языки вообще ему давались, полиглот: родной немецкий, английский, французский. Как только началась война в Испании, через месяц он уже все переводил с испанского на китайский. У него была собственная система их быстрого изучения. Так что на новую родину он ехал не с пустыми руками. Внутри клокотало огромное желание принести ей пользу. Стране, победившей фашизм, разрушенной, израненной, еще не оправившейся от войны.

Восточный экспресс тронулся с пекинского вокзала под звуки бравурной музыки, даже гимн СССР сыграли по радио, и вез их теперь на запад, в Москву. Сколько было выпито шампанского, сколько было споров, кто чем займется, когда приедут. Странным было только то, что их после пересечения границы Советского Союза не выпускали из вагонов ни на одной станции. На границе у них сразу отобрали документы и сказали, что взамен, по прибытии им выдадут уже советские паспорта.

Через несколько суток, ночью на какой-то станции, не доезжая до Свердловска километров четыреста, их вежливо попросили выйти из вагонов, подышать свежим воздухом. И началось, подышали… Киву, толкая в спину и не произнеся ни слова, сразу увели двое штатских в одинаковых синих плащах. Риту Евсеевну с маленькой Лилькой посадили в машину и через несколько часов устроили им допрос в тюрьме в городе Краснотурьинске. Так их встретила по-матерински или по-отечески новая родина, которую они так мечтали поскорее увидеть.

– Мы вас задерживаем для дополнительной проверки, а детеныша отправим в приют, – сказали Рите перед тем, как увести в камеру, которая уже была переполнена такими же, как она, возвращенцами из Китая.

– Как это можно отрывать ребенка от матери, и девочка совершенно не говорит по-русски, как она узнает, где ее мама, – возмущаться было бесполезно.

– Это ей знать не обязательно. А то, что ни бельмеса не понимает, так это не беда, там научат. Не она первая, не она последняя. Там разные детишки, некоторые уже по многу лет.

Рита готова была стерпеть все, только не разлуку с дочерью, это было самым страшным испытанием. Как она его выдержала, никогда ничего никому не рассказывала. Когда через два месяца ей разрешили увидеть Лильку и дали в руки зеркало, от увиденного в отражении она потеряла сознание. В приюте с маленькой Лилькой могла только общаться нянька, старая немка. Всю ее семью раскулаченных поволжских немцев арестовали, и они сгинули на медных рудниках, лишь эта старушка осталась в живых, ее освободили из заключения по возрасту, и она опекала несчастную сиротку. Лилька понимать ее понимала, но от всего случившегося лишилась дара речи.

На допросах Риту обвиняли, что она специально везла в Москву химические препараты, чтобы травить народ. Ее попытку объяснить, что это всего лишь специальный раствор для входившей в моду шестимесячной химической завивки, высмеивали. Как переубедить этих обезумевших от собственной власти людей, ощущающих свое превосходство над остальными? На очередном допросе она при всех сама себе накрутила волосы на китайские специальные бигуди – натуральные косточки, смочила косметическим раствором свою поседевшую голову, и все ахнули, когда увидели эти кудряшки, которые не боятся воды, не раскручиваются. Когда на праздник Октябрьской революции охранницы пришли в клуб все как одна в шестимесячных завивках, жены начальства обалдели. Они-то за такой прической специально летали в Москву или ехали в Свердловск за полтысячи верст, трясясь в кабине грузовиков по ухабистому тракту. Все кишки выворачивала такая дорога.

Это было спасение, свобода. Рита забрала дочь из приюта и определила в местную школу – как раз подоспело время идти в нее. Жены начальников молились на Риту, а она еле сдерживалась, когда приходила в их уютные финские домики на живописном берегу реки Турьи и видела там свои собственные вещи, вывезенные из Китая. Надо было терпеть, и она терпела, лишь бы эти ненавистные ей женщины помогли переквалифицировать статью для мужа. К тому времени, когда наконец это произошло, Кива подхватил уже туберкулез в тюрьме, и морально его сломали. В придачу еще и цинга, она крушила всех подряд. Рита с Кивой лишились всех зубов, а Лильке повезло, в школе детям давали пить омерзительный отвар из иголок пихты или еще чего, она не могла объяснить, но тоже очень горькое. Только зубы у нее от этого были с неприятным коричневым налетом. Что делать, зато здоровые.

Я не заметила, как проскочила эти несколько кварталов от нового Лилькиного жилища, и была уже совсем близко от дома, напротив трамвайного круга. Увидела телефон-автомат, решила:

все-таки позвоню Лене, расскажу ему про звонок в милицию, не убьет же, отругает, так и быть, он отходчивый. На удивление он был миролюбив:

– А я знаю, мне уже сообщили. Молодец, за людей заступилась, – дядька был не похож на себя, редко когда от него дождешься похвалы. – Я попросил ребят, чтобы приглядывали за этой квартирой, там сплошная шпана, наверное, еще мои старые клиенты.

Меня подмывало спросить его о Лилькином отъезде, для него тоже ведь не очень приятная новость, однако сдержалась, сейчас не к месту, в следующий раз.

– А хлопцы-то клюнули на тебя, понравилась им, – дядька сам неожиданно сменил тему, – симпатичная, говорят, у вас племянница, Леонид Павлович. Скажи матери, чтобы, когда сможет, заглянула к нам, разговор есть.

Не знаю, для какого разговора он приглашал маму, может, тоже связано с Лилькиными делами, мол, постарайтесь поменьше якшаться с ними, кто знает, как все повернется. Если так, то бесполезно, дорогой Леонид Павлович, сестра твоя старшая не из трусих, какую оккупацию пережила, а это – уедут, не уедут – чепуха. Мне неожиданно стукнуло в голову, что однажды, когда я была в гостях у Лильки, по телеку показывали сюжет о фашистском лагере, не помню о каком, кажется, о Майданеке. И вдруг ни с того ни с сего, сидя к нам спиной, ни к кому не обращаясь, Рита Евсеевна как вскрикнет: «Когда насилуют женщин охранники мужчины, это отвратительно, но не смертельно, а когда так изощряются суки-бабы, лучше бы сразу убили. Молодые женщины после этого накладывали на себя руки сами. А я выдержала». Она утвердительно, как в гипнозе, закивала головой.

Мы с Лилькой сначала замерли, потом в ужасе переглянулись. Рита Евсеевна, кажется, даже не заметила, что только что сказала, она продолжала, вся изогнувшись, как зверь перед прыжком за добычей, смотреть на экран. Вот так, изловчившись, они прыгнули из Краснотурьинска в Одессу. Как им удалось вырваться с этой каторги, где даже местное лагерное начальство больше двух лет не задерживалось, а любыми путями переводилось на новые места службы, оставалось тайной за семью печатями. Вместе с ними в Одессу прикатила одна из заболевших начальственных жен. Я так понимала, что Лилькина мама у этой тетки была домработницей.

У Лилькиного отца была уже открытая форма туберкулеза, и ему тоже дали направление в Одессу на лечение. Книги, над которыми Кива дрожал, собственно, из-за которых и рискнул поехать в Россию, несколько лет валялись в неотапливаемом сарае. Что-то украли, какая-то часть пошла на растопку, лишь несколько книг достались школьной библиотеке. У вконец измученного тяжелой болезнью Кива сил, чтобы что-то изменить, не было, врачи оказались бессильны, вскоре он умер, оставив Рите и Лиле лишь некоторые носильные вещи, которые удалось все-таки вернуть. Лицованные-перелицованные, они донашивали их вплоть до самого отъезда.