Тропами ада - Людвиг Павельчик

Я пришел к неутешительному выводу, что эта женщина и вовсе не живет здесь, предпочитая для каждодневного пребывания иную из своих резиденций. Иначе она была бы, по крайней мере, известна односельчанам, да и какой-никакой порядок в доме был бы, несомненно, наведен. Следовательно, я здесь что-то вроде Цербера, призванного для видимости охранять ее родовые пенаты. И, видимо, ей отлично известны страшные истории, ходящие в округе об этом месте, и сама она не считает их столь безобидными, раз уж предпочла покинуть эти края.

Я с грустной улыбкой дал сам себе согласие играть отведенную мне роль до конца, отчасти из природного упрямства, отчасти оттого, что суеверные взгляды сельчан мне, признаться, несколько льстили, и я не стремился в их глазах сдавать позиции "рокового парня".

Тогда я не мог еще догадываться, во что мне станет позже моя молодецкая бравада…

Покидая место моей медитации, которую я решил отныне включить в свою ежедневную программу как показавшуюся мне небесполезной, я сделал еще одно маленькое, но порадовавшее меня открытие. Как я уже упомянул ранее, пробираться к берегу мне приходилось в обход, подвергая одежду и кожу малоприятному воздействию колючего кустарника, росшего вдоль забора по всей его длине. Так вот – продираясь в обратном направлении и подумывая уже о расчистке тропы посредством пилы и топора, я наткнулся-таки на калитку, скрытую за одним из кустов и посему незамеченную мною ранее. И это было неудивительно – калитка почти сливалась с забором, будучи удачно подогнанной и повторяя изгибы последнего. Мало того, ею не пользовались столь давно, что успел вырасти маскирующий ее куст, который явно должен был ограничивать ее функциональность. По ту сторону забора начинались густые заросли сада, за годы невнимания разросшиеся настолько, что напоминали, скорее, небольшой лес. Я понял, что помощи вышеозначенных инструментов мне все же избежать не удастся.

Воодушевленный открывшейся мне возможностью сокращения моего пути к реке, я решил незамедлительно приступить к необходимым манипуляциям по прокладыванию мало-мальски приемлемой тропы, которая должна будет в будущем выводить меня на берег и, соответственно, в обратном направлении на одну из дорожек сада, в свою очередь ведущую к дому. Надо сказать, сам сад до сих пор не был удостоен моего внимания, и сейчас мне представлялась удачная возможность не оттягивать более его осмотр.

Приятного в работе было крайне немного. Мало того, что я был вынужден буквально перерыть все надворные постройки, обветшавшие и полуразрушенные, в поисках необходимых мне инструментов, набрав при этом немало паутины за шиворот и оскорбляя собственный слух отборной бранью, преимущественно в адрес преступно игнорирующей свое хозяйство хозяйки, я еще был вынужден затем добрых пару часов потеть за рубкой, пилением и корчеванием, неуклюже пытаясь достигнуть своей цели посредством ржавого барахла, лишь весьма отдаленно напоминавшего привычные современному человеку столярные приспособления. Но приобретенное в бесконечных боях с действительностью упрямство в конце концов победило и я, преисполненный гордости за свершенное деяние, впервые прошествовал по проложенной собственноручно дороге до самого плоского камня. Калитка, хвала создателю, дополнительных хлопот мне не доставила, открывшись тотчас и без сопротивления, словно ждала меня, и лишь тихим жалобным скрипом напомнив о своем почтенном возрасте.

Во время перерыва в работе, который я позволил себе с целью краткого отдыха, я немного осмотрелся в саду. Почти ничего достойного внимания я там не обнаружил – сад, как я уже неоднократно упоминал, находился в крайней степени неухоженности и запущенности. Правда, еще чуть различимы были каменные дорожки меж древних деревьев, несмотря на то, что почти заросли сочной травой, неровным ковром покрывающей все вокруг, да обнаруженный мною старый колодец представлял некоторый интерес, опять же как пришелец из прошлого. Моя попытка заглянуть вглубь его была пресечена на корню, ибо колодец оказался засыпанным землей и, по всей видимости, уже достаточно давно. Я пожал плечами. По крайней мере, меня радовало, что новый источник питьевой воды находился несравненно ближе к дому, что сильно облегчало мне его эксплуатацию.

Признаться, работа порядком поубавила во мне энергии и задора и я решил отменить сегодняшний исследовательский поход по окрестностям, остаться дома и провести время за ленивым расслабленным чтением. У меня была с собой кой-какая литература, которой должно было хватить на первое время для удовлетворения моих интеллектуальных потребностей, сказать по правде, несколько редуцированных со времени моего прибытия, впоследствии же я расчитывал разжиться книгами в библиотеке Кристианы, которая, без сомнения, должна была обретаться где-то в недрах этого дома.

Остаток дня прошел спокойно. Я окончил чтение начатого еще в городе романа, с аппетитом поужинал нещадно наперченными местными копченостями с хлебом и сидром и, удовлетворенный степенью расширенного за вечер кругозора, отправился в постель, в надежде восстановить потраченные за день силы. Теперь, когда я знал наверняка, что дом не принимает ночных гостей с флейтами и виолончелями и не позволяет неведомым танцорам беззастенчиво бесноваться этажом ниже, я не опасался подвоха центральной нервной системы в виде повторных галлюцинаций, ибо ей нечего было противопоставить моей убежденности.

Мне приснился странный сон. Сны часто бывают странными – в них нам предстает самая причудливая смесь из пережитого и предстоящего, исполнившегося и желанного, пугающего и вожделенного, но всегда яркого и впечатляющего. Можно постараться разглядеть во сне будущее, осознать ошибки прошлого или заглянуть в самого себя, порой гораздо глубже, нежели наяву. Можно даже загрызть в кошмаре собственные страхи, если, конечно, страхи не загрызут тебя…

Я в этой самой комнате, на этой самой кровати. Только я не сплю, а просто отдыхаю после дневной гиперактивности, вальяжно разметавшись на покрывале и скользя взглядом по комнате, ни на чем особо не концентрируясь. Теперь, во сне, мне все здесь нравилось – и древний комод, дышащий прочностью и надежностью, и кованый козырек моей кровати, когда-то мастерски сработанный давно истлевшим мастером, и стены, покрытые, словно паутиной, тонкой сетью трещинок и морщинок, и даже самая паутина, свисающая по углам и до сих пор не обметенная мною в силу неистребимой лености. И девушка за письменным столом, пишущая что-то в трепещущем ореоле свечи настоящим, длинным гусиным пером, забавно морща лоб и время от времени поднимая к потолку глаза, словно вспоминая что-то или пытаясь сформулировать какую-то мысль, мелькнувшую в ее белокурой головке и представлявшую, должно быть, большую важность. Прикусив от усердия нижнюю губу, она старательно выводила букву за буквой, словно на конкурсе каллиграфии. Стул, на который я до сих пор не рискнул садиться, опасаясь его ветхой неблагонадежности, не скрипел и не шатался под ее точеным станом, словно доказывая мне свою добротность. Серое, давно вышедшее из моды больших городов, платье с прихотливо-витиеватыми кружевами на рукавах и таким же кружевным воротником, было ей как нельзя кстати, восхитительно облегая ее стройную фигуру с грациозно прямой, как у вышколенной монастырской воспитанницы, осанкой. Было совершенно ясно, что платье сшито не словно на нее, как принято говорить о безукоризненно сидящей одежде, а именно для нее. И как хотел бы я быть тем портным, что производил замеры!