Истории для любопытных. Из коллекции Альфреда Хичкока - Д. Чампьон

Стивену Ботилье стало казаться нелепым, что их маленькая группа то и дело разбивается пополам, чтобы дать пройти этим напыщенным чучелам, не желающим даже кивнуть в знак благодарности. «Местный обычай, — тактично пояснил проводник. — Чтобы избежать неприятностей, лучше вести себя, как принято. Эти дворяне весьма заносчивы».

Вскоре, войдя в узкий переулок — он отстал от группы, рассматривая любопытные изделия из кожи на одном из лотков, — Стивен столкнулся с парой этих полубогов лицом к лицу: они шагали ему навстречу. Тротуара здесь не было; посреди переулка бежала открытая канавка, и, чтобы уступить путь военным, Стивену пришлось бы шагнуть в нее. Однако Стивен не собирался делать это — честно говоря, ему надоело все время уступать. Он остановился.

Его неподвижность повергла офицеров чуть ли не в шок. На их лицах отразилось комичное недоумение. Рты приоткрылись, как у пойманных рыб. Один даже уронил монокль, машинально поймал его в ладонь, ввернул обратно. Его товарищ сделал презрительный жест, в значении которого нельзя было усомниться — отойди.

Сердито сверкнув глазами, Стивен Ботилье ответил им тем же жестом, а затем прошел прямо между ними, толкнув их плечами: один вынужден был прислониться спиной к стене, а второй еле удержал равновесие, шагнув в канавку.

Стивен пошел дальше — ему были смешны их детские амбиции, весь инцидент казался не достойным внимания. Но вдруг опередивший его проводник бегом вернулся назад и пронесся мимо; на лице его был написан ужас. Стив обернулся и увидел, что один из военных схватился за шпагу. Проводник держал его за руку и быстро, тихо говорил что-то успокаивающее — Стивен не мог разобрать слов.

Рука офицера на эфесе шпаги, гримаса уязвленной гордости на его лице, успокаивающий его проводник — все это можно было бы счесть похожим на сценку из оперетты или комической пантомимы. По всем современным канонам, над этим следовало бы посмеяться. Офицер показал себя дураком, вот и все. Принять его правила игры значило совершить такую же глупость.

Однако Стивен Ботилье, внимательно следивший за его рукой на эфесе, сказал себе: «Если он вытащит ее из ножен целиком, я отвечу на вызов». Он удивился собственным мыслям, но сомнений у него не было. Ему никогда не объясняли, какая разница между шпагой, вытащенной целиком, наполовину или на четверть. Почему же, глядя на эту дурацкую возню с детской игрушкой, он готов был ввязаться в ссору, хотя не было ни взаимных оскорблений, ни обмена ударами? В современном мире достаточными поводами для поединка считались лишь последние.

Красноречие проводника возымело действие: рукоять шпаги скользнула вниз, двое гордецов выпрямили спины, развернулись на каблуках и пошли восвояси. Инцидент был исчерпан.

Вытирая лоб, проводник вернулся к Стивену и сказал:

— Чуть не влипли! Я объяснил, что вы американский турист, сию минуту с корабля и не знаете правил здешнего этикета…

— Вовсе ни к чему было за меня извиняться! — выпалил Ботилье; гнев его еще не совсем угас, и он сделал шаг вслед за военными. — Если бы я знал, о чем вы им толкуете…

Проводник поспешно поймал его за плечо и крепко сжал.

— Уважайте местные нравы, мистер Ботилье. Не надо усложнять мне задачу — она и так достаточно сложная.

Стив пожал плечами, вздохнул, улыбнулся, и они пошли догонять остальных. Другой Стив, подумал он, тоже наверняка спустил бы задирам на первый раз: уж больно нелепа их ребячья заносчивость. Это было даже не мыслью, а каким-то отзвуком, донесшимся из прошлого. «Найдите причину посерьезнее — слышите, вы? — и я к вашим услугам!» Крикнул ли он им это секунду назад? Очевидно, нет; но эхо от этих слов еще звучало в тесном переулке над его головой, как будто они только что сорвались с его губ.

Вечером они поднялись на Башню Черепов; Данубия лежала внизу пестрым ковром. Но пока одни любовались их кораблем, стоящим на рейде, а другие — площадью и улицами, по которым проходили сегодня днем, Стивен Ботилье не отрываясь смотрел вдаль, за пределы города — там, на лесистых холмах, крохотным пятнышком белела какая-то вилла или усадьба. Она властно приковывала к себе его взгляд, точно он был путником, после долгой дороги увидевшим наконец заветную цель своего паломничества.

На весь город еще падали алые лучи заходящего солнца, но он поймал себя на том, что думает: голубая в лунном свете — когда на небе луна, эта усадьба кажется голубой, а пахнет там розами и соснами…

— Хотите бинокль? — предложил офицер, который был их проводником.

Стивен Ботилье улыбнулся и покачал головой. Нет, подумал он, я и так знаю, какая она вблизи, — а в тайные уголки души через бинокль не подглядывают.

Должно быть, он сказал это вслух: офицер едва не уронил бинокль.

— О, — произнес он, бросив на него странный взгляд, — неужели? Но, насколько мне известно, иностранцев туда не пускают. Это усадьба Мораватов — историческое место.

Стивен Ботилье почти не обратил внимания на его слова. Он нетерпеливо кивнул, точно желая сказать: «Назовите мне мое собственное имя, опишите мне стук моего сердца».

— А вся та зелень, — промолвил он, указывая гуда, — от берега до самого верха — это их сады.

— Вы все время на шаг меня опережаете.

«На шаг? — подумал он. — Или на целую жизнь?»

Он задержался на башне, когда все остальные уже пошли вниз. Что-то всколыхнулось в его душе при виде этого белого пятнышка вдалеке. Какая-то тоска, томление, прежде ему не знакомое. Как у скитальца при виде родного дома, как у покинутого влюбленного при виде утраченной любви. Высоко в темнеющем фиолетовом небе стояла единственная звезда — прямо над той усадьбой, яркая, как маяк. «Да, — тихо сказал он, — иду…» — хотя туристы у подножия башни и не думали окликать его.

Они вернулись на каменный причал, и он остановился, глядя, как его спутники гуськом забираются в баркас.

— Идете, мистер Ботилье? — окликнул его офицер, когда все уселись.

Он покачал головой и слегка улыбнулся.

— Нет, — ответил он, — остаюсь.

Офицер решил, что понял причину.

— А… ясно, — сказал он; затем подошел ближе, подмигнул ему и зашептал фамильярно, как единомышленнику: — Небось, надоели вам эти экскурсии хуже горькой редьки. Ничего удивительного. Спросите Таню, на главной площади, там у двери медведь на цепи сидит — не промахнетесь. Попозже, может, и я подойду. Только не забудьте — отплываем с рассветом.

Стив молча посмотрел на офицера, точно тот говорил на чужом языке.

Тихо застучал мотор, и баркас заскользил прочь по водной глади — огни города отражались в ней, как в черной лакированной коже. Стивен глядел ему вслед, пока ночь и открытый океан за волноломом не поглотили красный фонарь на корме. Потом повернулся и зашагал обратно в город, который увидел сегодня первый раз в жизни.

Ноги несли его туда словно по собственной воле; он походил на человека, идущего во сне. Он не замечал ни шума, ни огней, ни вечерней толпы вокруг. Его невидящие глаза, в которых застыл вопрос, были устремлены вперед, в пустоту.

Какой-то ремесленник вцепился ему в рукав, заискивающе залопотал что-то, пытаясь увлечь его к освещенной двери, откуда лились звуки балалайки. Он заметил прикованного у входа медвежонка — встав на задние лапы, зверь выпрашивал у прохожих подачку. Он стряхнул с себя руку зазывалы. «Нет, — сказал он, — нет». Потом, точно вспомнив благодаря этому о своей главной цели, подал знак проезжающим мимо дрожкам, маленькой коляске с одной лошадью — на таких ездили в России до войны.

Он уселся в экипаж, и кучер вопросительно обернулся к нему. Стивен Ботилье показал прямо вперед.

— Туда, — скомандовал он.

Современная, европейская часть города уступила место более старой и более характерной. Вместо электрических фонарей здесь горели масляные, желто-зеленые, — едва ли не по одному на квартал. Дома стали по-восточному скрытными, вдоль мостовой тянулись глухие стены, огораживающие внутренние дворики. Тут витал дух прошлого, и с каждым поворотом он словно все больше и больше узнавал эти места.

Вдруг он обратился к кучеру на языке, который не был английским. Однако других языков он не знал и удивился, откуда взялись эти слова.

— Торопись, — сказал он, — мне надо купить розу у старой цветочницы, что торгует у фонтана, а она уходит домой в десять.

Когда они выехали к фонтану по длинной кривой аллее, она уже сворачивала свою подстилку и собирала бидоны.

— Марьюшка, — сказал он, наклонясь, — самую лучшую белую розу во всей Данубии — только одну. Ты приберегла ее для меня?

Беззубая старуха испуганно посмотрела на него и перекрестилась.

— Марьюшкой звали мою бабку, — пробормотала она, — а я Аннушка. — Потом выбрала прекрасную белую розу и дрожащей рукой протянула ему.

Звякнули о булыжник монеты, и дрожки покатили дальше.