Заслуженное счастье - Лидия Чарская

Но Ия едва ли слышала сейчас, что он говорит… В её голове носилась только что произнесенная бароном фамилия гостя…

Франк… Профессор Франк… Да неужели же этот старик в очках с белыми баками и длинными волосами и есть тот знаменитый профессор, тот великий мировой ученый, о котором говорит вся Европа, чьи огромные важнейшие труды и открытия в области медицины разносятся по всему миру. Неужели же это он сам?.. Он, делающий настоящие чудеса в области хирургии?.. Знаменитый доктор, об имени которого кричит весь мир. И, уже не рассуждая больше о том, на сколько уместен её вопрос, она, впиваясь широко раскрывши глазами в старое, морщинистое лицо профессора, спросила его, едва справляясь с овладевшим ею волнением:

— Неужели же вы профессор Франк?.. Тот самый великий профессор, которого знает вся Европа, весь мир?.. Ну, да, весь мир, конечно…

Неуловимая улыбка пробежала по тонким губам профессора и утонула там, в глубине его скрывающихся под очками глаз.

— Вы, по всей вероятности, слышали немного обо мне, фрейлейн, — с подавляющей скромностью ответил старик, — если хотите, то мои труды имели успех и…

Ия не дала договорить профессору. Быстрая, как яркая зарница, мысль пронизала её мозг и, едва разбираясь в волне чувств, нахлынувшей на нее, девушка приблизилась к Франку и быстро, быстро заговорила по-немецки.

— Простите меня, ради Бога; простите мою назойливость, мою дерзость… Ho у, меня, лишь только я услышала ваше имя, загорелась в мозгу одна идея… Неожиданная и быстрая, которую я выскажу сейчас вам. Не знаю, что со мной, но вся я сейчас под впечатлением нашей встречи, неожиданно закипаю надеждой… Вы простите, я, может быть, очень плохо говорю по-немецки… Но я так хочу поделиться с вами, с великим ученым и врачом, тем, что y меня сейчас в мыслях. Вот видите, господин профессор, ту группу людей y четвертого костра от вышки берега… Видите ее? Это здешний помещик Сорин, тоже профессор ботаники, его сын и доктор, лечащий этого сына. Дело в том, что маленький Сорин давно приговорен лучшими докторами Европы к скорой смерти. Он по отзывам всех их должен умереть в самом раннем возрасте. Его мать передала ему свой недуг — чахотку, кажется; и ребенок, обреченный вследствие наследственности на гибель, влачит самое безотрадное существование. А, между тем, он кумир отца, общий любимец и, как луч солнышка, освещает жизнь его окружающих. Этот маленький ангел, созданный для того, чтобы давать людям одну только радость и тепло. И он не должен умереть! Он ни в каком случае не должен умереть, господин профессор, так рано, так убийственно рано!

Голос Ии дрожал и срывался. Никогда еще в жизни не переживала она такого захватывающего волнения. Никогда еще ей не приходилось так плохо владеть собой.

И её неподдельное волнение, весь жар её переживаний, все это не могло не передаться старому ученому, понимавшему лучше всех других, как человеческие телесные недуги, так и еще более глубокие душевные страдания. Он прекрасно видел, старый профессор, что эта красивая гордая девушка, такая серьезная и цельная, по первому взгляду натура, сейчас сильно подхвачена вихрем мыслей о возможности спасти её любимца… И к нему, к старому Франку несется она навстречу, как к последней помощи, как к последнему, якорю спасения для своего маленького больного. Воистину трогательной показалась ему сейчас эта девушка.

— Вы хотите, чтобы я взглянул на вашего воспитанника? В таком случае пойдем к нему, — все также по-немецки спросил профессор и, не дожидаясь ответа Ии, вместе с ней и бароном двинулся по направлению, освещенной костром, маленькой группы.

Быстро, точно в сказке, произошло все остальное.

Когда профессор Франк приблизился к креслу-колясочке больного Славы, мальчик находился в радостном возбуждении, под впечатлением праздника, он весь ушел в созерцание прыжков молодежи через костры. Венок, принесенный Идой, съехал ему на лоб и еще более оттенял сейчас темными, пестрыми цветами матовую прозрачную бледность этого милого личика. Только одни черные глазки ребенка ярко сверкали и говорили о жизни, слабо теплящейся в этом хрупком маленьком теле, казавшемся таким слабым, бледным и жалким.

— Какой изящный, прелестный ребенок! — не мог не сказать профессор Франк, пока Ия знакомила его с присутствующими.

Когда Алексей Алексеевич услышал фамилию знаменитости, произнесенную Арнгольдом, он как-то весь встрепенулся и оживился сразу. И в голове Сорина промелькнула та же мысль, которая пришла на ум Ии в первую минуту её знакомства с Франком; что, может быть, не даром посылает судьба, так случайно и неожиданно сюда к ним знаменитого ученого, который, может статься, пожелает спасти его ненаглядного Славушку… Недаром же сам он, профессор Сорин, так тянулся в Берлин к Франку и был в отчаянии, что все последние годы знаменитый доктор не лечил никого, занимаясь учеными исследованиями. И вот теперь… Такая неожиданность, такая случайная встреча.

Алексей Алексеевич даже ушам своим не поверил, когда знаменитый профессор, поговорив с ним о болезни Славы, сам назначил день и час своего визита на мызу к Сориным.

Что-то дрогнуло в груди отца, и легкая, робкая, маленькая надежда на возможность выздоровления сына загорелась у него в груди.

Решено было, что завтра в два часа дня профессор Франк приедет да мызу осматривать Славу.

Глава VIII

В сам день Ивана Купалы резком неожиданно изменилась погода. Стоявшая весь май и июнь жара, так дисгармонирующая с суровым климатом Финляндии, вдруг неожиданно сменилась хлынувшим сразу проливным дождем. Он затопил потоками землю; затемнили небо мрачно обложившие его серые тучи, мгновенно пропитались влагой глубокие зыбучие пески и зеленая хвоя молчаливых сосен.

Вчерашняя ночь на озере в связи с резкой переменой погоды самым печальным образом отразилась на здоровье Славушки.

Бледный, без кровинки в лице, с горящими лихорадочным огнем глазами, лежал он на своем диванчике, трясясь в ознобе. Напрасно Ия и доктор накрывали мальчика теплыми одеялами и тканями, ничто не помогало. Бедный ребенок трепетал, как птичка. Казалось, внутренний ледяной холод пронизывал его тело. Ия не находила себе покоя, глядя на мальчика. Ее преследовала мысль, что не кто иной, как она сама, виновна в остром переломе его болезни к худшему. Ведь это она устроила ночную прогулку к озеру, да еще сама отправилась веселиться, заставив мальчика дожидаться себя на сыром воздухе. Молодая девушка, положительно, не находила себе покоя от всех этих мыслей. Не находил ни минуты покоя и Алексей Алексеевич, видя страдания сына. Один только доктор Магнецов был, казалось, доволен таким состоянием своего маленького пациента.

— Тем лучше… Тем лучше… По крайней мере, мы имеем, что показать моему знаменитому коллеге, — говорил он. — Ничто так не дает возможности поставить верный диагноз, как острый параксизм болезни, — утешал он Алексея Алексеевича и Ию.

Наконец, теплые ватные одеяла и добрая порция малинового чая сделали свое дело и вызвали испарину на лицо и тело больного.

К двум часам ждали профессора Франка. Славушка весь бледный и влажный лежал, совершенно обессиленный, не будучи в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой. Только большие черные глаза его, эти всегда трогательно-прекрасные глаза, с кротким смирением смотрели на хлопотавших y его ложа отца, доктора, Ию… Он еще грезил вчерашней ночью, прекрасным темным озером, опоясанным огненной лентой костров, пляской, музыкой и весельем здоровых, сильных людей, которое ему, бедному Славушке, было уже давно недоступно.

Когда послышался звук бича и мягкое шуршание шин кабриолета, вся мыза засуетилась, как один человек. Быстрой, почти юношеской, походкой, так мало соответствующей его почтенному возрасту, профессор Франк миновал дорожку, ведущую от ворот к крыльцу дома, и так же по-юношески — живо и бодро вошел в гостиную, где лежал маленький больной. Поздоровавшись с присутствующими, профессор подошел к мальчику, взял исхудалую ручонку Славушки и долго, слушая пульс, держал ее в своей руке.

Потом, он вежливо попросил удалиться из комнаты самого Сорина и Ию, сказав встревоженному хозяину, что он позовет его тотчас же по осмотру ребенка и поставлении диагноза.

Теперь, в большой жарко натопленной, несмотря на летнюю пору, комнате y ложа больного мальчика остались только двое докторов.

Долго и обстоятельно выстукивал и выслушивал знаменитый профессор Славушку. Подробно осмотрел его, храня глубокое, мертвое молчание, и когда, наконец, усталый и тяжело дышавший от утомления мальчик сомкнул измученные глаза, старый ученый взял под руку молодого доктора и отвел его в соседнюю комнату. Здесь целым рядом латинских терминов и названий мировая знаменитость определила состояние и болезнь ребенка.

— Дитя слабо, почти безнадежно, это ясно, как день, — бросал он по-немецки общими фразами. — Но не от чахотки должен погибнуть мальчик, a от истощения, врожденного наследственного малокровия, которое излечимо разве одним только способом. Но на такой, новейший в науке способ, вряд ли пойдут его близкие. Я говорю об операции переливания крови. Тут доктор снова употребил латинский медицинский термин. — Я вижу в этом его единственное спасение… Если не влить в вены ребенка молодую, здоровую сильную кровь, он засохнет и погибнет как цветок, не долее как через несколько дней, вследствие истощения. Болезнь, очевидно, прогрессирует, как вы сами должны были убедиться в этом, мой молодой коллега, — заключил профессор, обращаясь к доктору Магнецову, глядя ему в лицо сквозь круглые дымчатые очки.