Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

Суханова она не узнала и равнодушно перевела взгляд к невидимому горизонту, на котором вот-вот, через пару быстрых мазков, должен был появиться белый вопросительный знак лебединой шеи. Застыв посреди кабинета в нелепой гороховой пижаме, Анатолий Павлович вмиг себя почувствовал беспомощным и старым и, не в силах отвернуться, с ужасом ждал сцены неминуемого божественного обольщения — но нечто иное произошло у него на глазах. По Нининому телу пробежала дрожь, оно стало бледнее лунного света, а из спины ее проросла пара великолепных лебяжьих крыльев. Ослепительно сверкнув белизной, она поднялась на ноги, и в тот же миг ему послышался сзади, у окна, какой-то шорох. Стремительно повернувшись, он ощутил было полное смятение — и вдруг все понял.

Картина, висевшая на стене, была вовсе не картиной, а всего лишь зеркалом, в раму которого точно вписывалось отражение окна; а там, на подоконнике, в нескольких шагах от него, стояла настоящая Нина, крылатая и нагая, и осторожно пробовала температуру неба кончиком большого пальца ноги — такое знакомое, такое милое его сердцу движение (она не любила холодную воду). Со сдавленным воплем он ринулся к ней, чтобы предотвратить, остановить, поймать… Он опоздал. Со свойственной лишь ей небрежной грацией она уже плыла в черное свечение ночи, и только одинокое перо, медленно кружась, опускалось на пол, — и хотя он хотел кричать, протестовать, молить, слова покинули его, все до единого, и безмолвно, зная, что она никогда не вернется, он смотрел, как она летит все дальше и дальше, тая среди холодных звезд над былинным градом Москвой…

Когда она окончательно скрылась из виду, он в отчаянии рухнул в кресло. Из-под абажура краем бронзового глаза сочувственно смотрел вздыбленный Пегас; вдруг он широко разинул пасть и громко, раскатисто заржал оперным басом:

— Анафема, анафема ей!

Устыдившись, Суханов забормотал:

— Ну, это слишком сильно сказано, — и стал нащупывать выключатель, надеясь положить этому конец.

Но звук не умолкал, и Суханов увидел, что их спальня вновь залита розовым светом. Нинина половина кровати пустовала. Балконная дверь стояла приоткрытой, и в квартиру откуда-то извне лился мощный певческий голос, выводящий: «Анафема ей, анафема ей во веки веков!»

Суханов удрученно выбрался из постели. Тапки пребывали неизвестно где, и он, беззвучно ругаясь, босиком пошлепал на балкон. Там, облокотившись на перила, стояла Нина. Предрассветный ветерок раздувал ее абрикосовый халат, наполняя его нежным сиянием, так что казалось, будто она была поймана в прозрачном оранжевом коконе, сотканном из прохладного воздуха. Она едва взглянула на него, но он успел заметить, что она встревожена.

Оперный распев явно доносился из квартиры ниже этажом.

— Что за чертовщина? Кто это воет? — шепотом спросил он.

— Иван Свечкин, — прошептала в ответ Нина. — Ты его знаешь, композитор, под нами живет. Детские песни сочиняет. «Тот счастливый день в апреле, день рожденья Ильича».

— Больше похоже на церковные песнопения, — раздраженно буркнул он. — С чего это он решил отслужить для соседей всенощную?

Во всех концах двора зарождалось сонное шевеление — зажигались окна, из-за штор выглядывали тени, хлопали балконные двери.

— Говорят, он несчастлив в семейной жизни, — вполголоса сказала Нина. — У него жена на двадцать лет моложе, он ее ревнует, никуда от себя не отпускает… Видимо, нервы сдали.

Они замолчали, вслушиваясь. Размеренная литургия не прекращалась: «Анафема, анафема ей, анафема ей во веки веков!» И по мере того, как шли минуты, Суханову и в самом деле стало казаться, что их настороженно притихший двор мало-помалу превращается в огромный торжественный храм под открытым небом. Большая Медведица кадилом нависала сверху, разбрызгивая по небесам капли звезд; золоченые квадраты горящих окон сделались иконами в драгоценных окладах, поблескивающими почерневшим лаком на древних каменных стенах среди мерцания лампад, — и на мгновение ему даже померещилось, что силой всеобщего осуждения дух какого-то падшего ангела действительно изгоняется в промозглое августовское небытие…

Тут поблизости взвыла милицейская сирена. Вероятно, кто-то пожаловался на нарушение общественного порядка, усугубляемое религиозной пропагандой. Видение храма исчезло. Одно за другим стали гаснуть окна, и по двору эхом забегали щелчки шпингалетов, стуки форточек и хлопанье балконных дверей. Пение дрогнуло, потом резко смолкло в недрах нижней квартиры, и до их слуха донесся слабый женский плач. Поморщившись, Нина вернулась в спальню; он последовал за ней и наглухо закрыл балкон. Плач стал не слышен.

— Надеюсь, я смогу уснуть после этого безобразия, — сказал он. — Который час?

— Пять минут пятого, — ответила она, скользнув под одеяло, и со вздохом добавила: — Как ей, должно быть, тяжко… Бедная девочка!

— Уверен, что твоя бедная девочка изменяет ему направо и налево, — желчно бросил он. — Дыма без огня не бывает.

Взглянув на него с немым укором, она погасила свет.

Он тоже собирался отойти ко сну, когда причудливое течение мыслей напомнило ему об одном пустяковом деле, требовавшем завершения. Пробормотав, что он, мол, на минутку, Суханов прошел в кабинет (по пути споткнувшись о собственные тапки, которые почему-то валялись сразу за порогом). Висевшая на стене картина горела, как и прежде, в желтом свете уличного фонаря, но приближения лебедя ожидала трепетная черноволосая Леда — конечно же, не имеющая ничего общего с безмятежной белокурой Ниной.

Обхватив раму руками, Суханов начал осторожно подталкивать картину вверх, чтобы снять ее с крюка. Справившись с этой задачей, он вытащил тяжелое полотно в коридор, на цыпочках прокрался мимо спальни, мимо арочного проема в гостиную, мимо бархатного великолепия столовой, мимо дверей, ведущих в неведомые жизни его детей, и дальше, через кухню, к захламленной кладовой в конце коридора. Здесь он освободился от своей ноши и с удовлетворенной улыбкой проследил, как Леда съехала вниз по стене и осела в полумраке, чтобы в следующую минуту раствориться среди растрепанных веников, непарных ботинок, одноглазых плюшевых медведей и еще бог весть каких ненужных, нелюбимых вещей, обреченных на темноту и влажный запах забвения. Но невольно взгляд его задержался на тонкой девичей талии, узких плечах, склоненной шее — на всем ее длинноногом, теплом, сияющем существе, — и он вдруг ощутил нежеланную дрожь в груди, словно, потеряв на минуту бдение, расслабившись во сне, позволил какой-то частице своей души поймать веяние подлинного, пусть и мимолетного сходства — вернее, не столько реального сходства, сколько общей причастности, определенного созвучия настроений, духовного родства с чем-то, с кем-то…

И тут, внезапно, в самых темных, самых потаенных его глубинах родилось нечто чудовищное. Он почувствовал отвратительную, осклизлую, невообразимую тварь, которая ворочалась, потягивалась, лениво поднималась из смутной бездны, скручивая его внутренности, уже готовясь проникнуть в его сознание, дотянуться своей гадкой мордой до поверхности его мыслей, — и он испугался, что, если морда эта вырвется на свободу, его предчувствия обретут ядовитую словесную форму, и их никогда уже нельзя будет загнать назад, и ему придется жить с подозрением, что многие годы тому назад Лев Белкин… Лев Белкин…

— Чушь какая, — поспешно выговорил Суханов — возможно, несколько громче, чем следовало в спящем доме, и захлопнул дверь кладовки.

Пол трясся у него под ногами, когда он решительно промаршировал к себе в кабинет. Там он распахнул стенной шкаф и, расшвыряв полузабытое содержимое, откопал небольшой натюрморт, оправленный в роскошную раму. Энергично напевая себе под нос сцену дуэли из «Онегина», он пристроил холст на осиротевшую стену и оценивающе отступил назад. Идеально круглые, румяные яблоки работы его тестя изобильной грудой блестели на желтом керамическом блюде. Общее впечатление было приятным, и, что еще важнее, жизнерадостное цветовое решение повышало работоспособность, в чем он смог убедиться на следующий же день, когда все треволнения минувшей ночи были забыты, исчезновение Леды осталось без последствий, город, туманный и неподвижный, вытянулся у него под окном, а он сидел за своим столом, кутаясь в уютный домашний халат, попивая утренний кофе и обдумывая статью.

Глава 6

Статья эта ставила его перед любопытной дилеммой.

Суханов отыскал заложенное место в потрепанном томе на столе и перечитал подчеркнутое заключение одной из глав: «Таким образом, сюрреализм равносилен предательству народных масс, поскольку он вступает в непримиримое противоречие со всеми гуманистическими ценностями и традициями. Он проповедует культ безумия и потакает упадочническому равнодушию к интересам общества. Его болезненные видения имеют своей целью увести здравомыслящего человека в область фантазий, отвлекая его от благородной цели — борьбы против мирового капитализма. Следовательно, данное направление изобразительного искусства не способно дать ничего позитивного зрелому художественному восприятию советских людей. Кроме того, самые пагубные его проявления, такие как тяга к ужасам и порнографии, наиболее отчетливо представленные в творчестве Сальвадора Дали…» Захлопнув том, он изучил благородно-серую обложку, на которой тускло поблескивали поистершимся золотым тиснением буквы авторского имени — его собственного; потом, задумчиво нахмурившись, книгу отложил. Опубликованная в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, два десятилетия тому назад, его монография по западному искусству до сих пор служила ему неисчерпаемым источником суждений на все случаи жизни, стоило лишь чуть перефразировать и отшлифовать; но на сей раз он чувствовал, что от него ожидают чего-то большего, и притом совершенно иного.