Царское проклятие - Валерий Елманов

— А вот же тебе, — произнес Иоанн мстительно и, восхищаясь собственной отвагой по изничтожению подарка князя, с силой наступил ногой на пушистый комочек.

Под сапогом хрустнуло, во все стороны брызнула какая-то неприятная слизь, и щенок перестал шевелиться.

Может быть, он и не осмелился сказать в глаза Ивану Васильевичу, как поступил с его даром, но по возвращении с обеда его ждало новое унижение. Вальяжно расположившись в великокняжеских покоях как у себя дома, Шуйский еще и положил свои толстые ноги прямо на отцовскую постель. Последнее, конечно, было не от вызывающего пренебрежения — а кому там кидать вызов? — а просто они у князя сильно затекли.

Тут-то, при виде такого бесчинства, мальчишка и не выдержал, выпалив в лицо Ивану Васильевичу и совершенно не задумываясь о возможных последствиях:

— Не по ндраву мне твой кобелек пришелся, княже, так я его того, с крыльца скинул. Он там и доселе валяется, так что, ежели хошь, сходи погляди.

Сказано было задиристо, с вызовом, и Шуйский поначалу даже опешил от такой напористости. Но замешательство длилось недолго. Спустя минуту он широко улыбнулся, решив перевести все в шутку, и беззаботно махнул рукой:

— Да и ляд с ним, с кобельком-то. Я тебе другого принесу, побойчее.

И принес.

В тот же день Иоанн скинул с крыльца и второго кобелька, о чем не преминул сообщить князю.

Неугомонный Шуйский притащил третьего.

Этот подростку чем-то понравился, и он даже хотел было его оставить у себя, но потом представил, как станет самодовольно ухмыляться князь, решивший, что переломил мальчишку, и, выбросив из сердца ненужную жалость, злорадно отправил щенка следом за двумя собратьями.

Просто так оставлять подобную дерзость было нельзя, поэтому Иван Васильевич пояснил боярам, что у великого князя, видишь ли, объявилась новая забава, и он, Шуйский, мешать ей не собирается — чем бы дитя ни тешилось.

Однако именно это обстоятельство сыграло зловещую роль в судьбе белозерского узника. Решив, что долговязый подросток может выкинуть что-нибудь еще, Шуйский, уже будучи больным, на всякий случай подослал в мае месяце своих людишек на Белоозеро, после чего Иван Федорович Бельский приказал долго жить.

Но никому из смертных не дано предугадать своего собственного последнего часа, и властвовал Иван Васильевич недолго. В том же году, более того, за день до смерти Бельского, не стало и его самого. Выпавшую из рук бездыханного верховного правителя власть тут же ловко подхватили родичи — троюродные братья Ивана Андрей и Иван Михайловичи, прозванные Частокол и Плетень. К ним присоединился и еще один потомок плодовитого Василия Кирдяпы[30], оставившего в истории недобрую о себе память своим откровенным предательством[31], князь Федор Иванович. Последний был из молодых и двоюродным братом Андрею и Ивану доводился не он сам, а его отец Иван Васильевич по прозвищу Скопа, которое прилепилось к нему так прочно, что его сына Федора называли уже не иначе как Скопин-Шуйский[32].

А великий князь Иоанн неожиданно для самого себя обнаружил, что это занятие — сбрасывать щенков с высокого крыльца, а следом за ними и котят, само по себе может быть весьма увлекательным. Особое наслаждение доставляло ему чувство, что в кои-то веки он наконец-то стал истинным властелином, который властен над жизнью и смертью своих подданных. А то, что в их число входили пока что одни лишь четвероногие, ничего не значило — дай только срок, который — Иоанн это чувствовал — уже не за горами.

Надменный и беспринципный хапуга, отозванный за свою любовь к посулам и прочие грехи с псковского наместничества обратно в Москву, Андрей Частокол забавам юного князя тоже не мешал, в точности повторяя поведение своего троюродного брата Ивана.

«Пущай тешится», — повторял он, а сам, совместно с родичами, нещадно разворовывал великокняжескую казну, в чем их как-то раз осмелился обвинить Федор Воронцов, успевший завоевать доверие Иоанна. Но Федор не рассчитал удара. На него тут же ополчились не только Шуйские. Встали на дыбки все, кто принимал участие в этом приятном занятии, включая князей Пронских, Кубенских, Шкурлятева и прочих.

Больше всех, разумеется, злобствовали основные расхитители — князья Шуйские вместе с… казначеем Фомой Головиным, который и сам не раз запускал лапу в сокровищницу. А что? Грех не попользоваться, когда остальные воруют. Хотя, конечно, лукавил. Если бы даже никто не воровал, он все равно бы не угомонился, не видя в этом ничего особенного. Да и покажите хоть одного честного министра финансов на Руси? Вот то-то и оно.

И хотя дело происходило в столовой[33] палате, то есть на совете у великого князя, и хотя при этом присутствовал не только Иоанн, но и духовный владыка, воры не стеснялись ни того, ни другого.

Избитый, в разодранной одежде, Федор Воронцов насилу вырвался из рук разъяренных бояр, которые были взбешены до того, что еще чуть-чуть — и забили бы его до смерти. Более того, глядя на эти оскаленные рожи, на раззявленные в неистовом крике рты, брызжущие слюной, Иоанн не поручился бы, что не достанется ему самому, осмелься он только влезть в это побоище, чтобы разнять дерущихся.

И счастье Воронцова, что тяжелые шубы, которые из тщеславия понадевали на себя думные бояре, несмотря на теплое бабье лето, стоявшее на дворе, изрядно мешали их владельцам как следует приложиться к обидчику.

Было и еще одно счастье — это… Иоаннова трусость. Испугался великий князь, что еще чуть-чуть, и Федор, не выдержав побоев, закричит во всю глотку о том, кто подучил его сказать о воровстве. Очень уж хотелось Иоанну посмотреть, как будут корчиться уличенные бояре, а оно видишь как обернулось на самом деле.

Представив, как Воронцов обвиняюще тычет в него своим пальцем, долговязый подросток, всем своим обликом с каждым годом все отчетливее напоминающий великого деда Иоанна III, трусливо поежился и вздохнул от облегчения, лишь когда его любимец вырвался из их рук. Однако радость его длилась недолго. В полутемных сенях Федор Семенович обо что-то неловко зацепился и был вновь застигнут своими преследователями.

Беспомощно оглянувшись по сторонам, Иоанн заметил сокрушенно покачивавшего головой митрополита Макария, сменившего к тому времени владыку Иоасафа, и умоляюще уставился на него. Макарий, правильно поняв взгляд великого князя, со вздохом пошел в сени. Следом за ним Иоанн послал и бояр Морозовых, которые, как и Воронцов, в расхищении не участвовали — никто не приглашал, а потому в душе сочувствовали Федору Семеновичу.