Летающее счастье - Ольга Чайковская

— А им не пришло в голову, что лучше бы не волновать нас и не получать двоек! — кричала я. — Это дурацкая страусовая политика! — кричала я.

— Объясни им, по крайней мере, что такое страусовая политика, — монотонно говорила бабушка, — они не понимают.

— Прятать голову в песок, оставляя всё остальное на съедение врагу, — вот это что такое!

— На страусов клевещут! — несерьёзно крикнул, высунувшись в дверь, папа.

— «Боялись волновать»! — кричала я. — А двойки домой приносить — этого они не боялись?

Словом, я тогда раскричалась на весь дом, и нагоняй они получили изрядный.

А потом в школе произошло ЧП; не вам мне объяснять, что ЧП — это чрезвычайное происшествие.

И происшествие на самом деле было ЧП.

Тот же самый Славка, от великого ума должно быть, взял газету, поджёг её и сунул в парту, но не в свою, а в Павликову. Там начали гореть тетрадки и обгорела с одного боку Павликова шапка.

Тут уместно сказать несколько слов о шапках.

В эту зиму наши мальчишки просто с ума посходили из-за своих шапок. Пошла мода опускать козырёк ушанки на самый нос, так что смотреть можно было, только далеко откинув назад голову. Так они и ходили теперь, задрав головы и стараясь через козырёк и переносицу хоть что-нибудь разглядеть.

Меховые ушанки в тот год были у наших мальчишек в большой цене.

Именно такая меховая ушанка и обгорела с одной стороны, когда злосчастный Славка сунул в парту горящую газету.

Сын выхватил книжки и шапку, загасил пламя, и всё обошлось бы тихо, если, конечно, не считать того, что Славку сильно вздули, но тут, на беду, мимо двери проходила классная руководительница. А из парты ещё вырывался дым — там догорала какая-то бумажка.

Представляете, как рассердилась классная руководительница!

— Кто это сделал? — грозно спросила она.

— Не знаю, — сказал Павлик.

— Не знаю, — сказал Славка.

— Валя, — обратилась она к моей дочери, — ты что, тоже не знаешь, кто это сделал?

— Не знаю, — ответила Валя.

Все трое, конечно, сказали неправду. Славка знал, потому что сам сунул в парту горящую газету. Павлик знал, потому что не мог не видеть, как её туда суют. А дочь моя сидела сзади них, как раз за Павлом, и тоже, по всей вероятности, видела, как всё это произошло.

Но все трое сказали своё «не знаю».

И вдруг поднялась Таня Кузьмина, которая сидит на одной парте с моей Валей.

Таня дрожала с головы до ног, она вытянулась в струнку, лицо её было бледно («Она очень нервная», — пояснила мне дочь, рассказывая всю эту историю).

— Зинаида Павловна, — сказала Таня дрожа, — газету в парту сунул Лобанов.

Лобанов — это фамилия Славки.

— Хоть один-то честный человек нашёлся, — заметила Зинаида Павловна и велела Славе следовать за ней.

Тогда вскочила Валя и диким голосом завопила, что Таня врёт, хотя, как вы сами понимаете, Таня говорила чистую правду.

И вот обе эти девчонки стояли друг против друга за одной партой, разъярённые, потрясённые, одна — это Таня — тем, что её несправедливо обвинили во лжи. А другая? Другая, моя дочь, не могла бы объяснить, почему она поступила именно так, а не иначе, но была разгневана и считала себя правой.

— Кто же это сделал? — спросила её Зинаида Павловна. — Кто же, если не Лобанов?

Валя смотрела на неё во все глаза — как я знаю эту её манеру смотреть во все глаза! — и ничего не отвечала.

— Я не думала, что ты умеешь так лгать, — холодно сказала ей Зинаида Павловна и ушла, уведя за собою Славку.

Ему предстоял весьма неприятный разговор с директором.

Лишь только за ними закрылась дверь, класс взорвался: все разом вскочили и разом закричали. Сперва ничего нельзя было понять, а потом оказалось, что одни считают правой Таню, а другие — моих ребят. Одни кричали: «Это не по-товарищески!» Другие: «С какой стати замалчивать?!» Спор разгорался с силой пожара, и вот наконец было выкрикнуто страшное слово «доносчица». Представляете, какой это был ужас?

В тот день мои дети прибежали домой страшно взволнованные. Они бурно защищались, доказывая свою правоту.

— А что нам было делать — доносить, да? — спрашивал сын.

— Пожалуйста, — сверкая глазами, говорила дочь, — мы с Павликом могли бы сказать, что отказываемся отвечать на такие вопросы, пожалуйста. Только вот что бы сказала нам на это Зинаида?

Конечно, это не очень почтительно, но ребята мои за глаза всегда называли Зинаиду Павловну просто Зинаидой, и я ничего не могла с ними поделать.

— Разумеется, это было бы невежливо, — задумчиво ответила я. — Хорошо, что вы так не сказали.

Мне хотелось, чтобы они утихли, пришли в себя и смогли бы спокойно во всём разобраться. Ведь когда кричишь, дрожишь и машешь руками, тогда ничего понять нельзя.

— Что у вас случилось? — спросил папа, входя в комнату. — Почему базар?

Он шёл к приёмнику, чтобы послушать последние известия. Ребята наперебой стали рассказывать ему классные происшествия.

— Нам говорят: «Ах! Ох! Вы солгали!» — рассказывали они. — Разве это справедливо?

— Конечно, — ответил папа, садясь к приёмнику.

— А что, разве мы должны были рассказать правду? — спросила дочь вызывающе.

Папа сидел и внимательно слушал последние известия.

— А почему бы и не сказать правды? — ответил он вдруг.

— Что, доносить, да? — вскинулась дочь. — Доносить?

Папа внимательно слушал сводку погоды.

— Ждут мороза, — сказал он, качая головой, — боюсь, будет гололёд. А почему бы вам, собственно говоря, и не сказать учительнице правды: что вы не можете ответить на её вопрос. Не считаете возможным.

— Но ведь это невежливо!

— Зачем же говорить невежливо? Можно сказать и вежливо.

— Зинаида Павловна обиделась, потому что не выносит, когда ей врут, — вмешалась я. Мне хотелось, чтобы в споре была представлена и другая сторона. — Однажды в Разговоре со мной по одному такому же случаю она сказала печально: «Я думала, что мне они могли бы не врать». Ведь она строгая, но добрая.

Папа встал, выключил приёмник и направился к двери.

— Я тоже не терплю, когда мне врут. Но ради справедливости я хочу сказать вот что. Да, они все трое — и Славка, и Валя, и Павлик — солгали. Все трое они сказали одно и то же «не знаю» по одному и тому же поводу, одному и тому же человеку. И всё же солгали они по-разному. Один из них должен был говорить про себя, то есть сознаться, а двое других говорить о нём, если хотите, можно сказать и так: доносить на него. Намерения-то у них были разные — вот что. Один хотел спрятаться за ложь, а другие старались ею выручить товарища. Есть разница… — Папа стоял уже у двери. — Одно могу сказать, — прибавил он, — меньше всего я хотел бы, чтобы дети наши встали и сказали хором: «Это сделал Славка».

И он исчез за дверью своей комнаты.

Но мне показалось, что в головах наших ребят ещё не всё стало по своим местам. Ведь спор, который разгорелся в классе, ещё не был решён.

— Постой, постой, — сказала я вслед папе. — Не уходи. Я хочу знать, что ты думаешь о поступке Тани Кузьминой?

— Нечего о ней и говорить, — хмуро сказал сын. — Доносчица она, доносчица и есть.

— Доносчица? — живо спросил папа из своей комнаты. — Ну, во-первых… — Он снова появился в дверях. — Во-первых, давайте условимся, что мы понимаем под словом «донос». И тогда уже — во-вторых — посмотрим, подходит ли поступок Тани под понятие доноса.

Вы помните, что наш папа — очень умный — всегда так умно выражает свои мысли.

— Итак, во-первых, — продолжал папа, — что такое донос?

— Донос — это когда один про другого сообщает что-то плохое, — нерешительно сказал сын.

— Плохое — это правильно, — одобрил папа. — Про хорошее не доносят.

— Ну, это вы совсем не то говорите! — вмешалась я. — Разве вы не помните того доносчика, который выдал фашистам, где скрывается женщина-врач?

— Да, и это верно, — быстро сказал папа. — Тогда сформулируем следующим образом: доносят о том, за что так или иначе наказывают. Пойдёт?

С этим мы согласились.

— Может быть, скажем так: донос — это когда о человеке сообщают что-нибудь, что служит ему во вред? — вставила я.

И с этим все согласились.

— Ну вот: Славку должны наказать, это было ему во вред, значит, Танька — доносчица… — удовлетворённо заявил сын.

— Постой, — остановил его папа. — Представим себе такую историю. Вот предположим… Да что тут выдумывать, вспомним «Остров сокровищ» Стивенсона. Корабль отправился в плавание. Герой, мальчик — как его зовут, не помню, — залезает в бочку, чтобы достать единственное оставшееся там яблоко, и, сидя в бочке, случайно подслушивает разговор, из которого узнаёт о готовящемся пиратском мятеже. Этот мятеж грозит гибелью всем хорошим людям на корабле, и мальчик тотчас сообщает обо всём капитану. Можно ли его поступок назвать доносом?