Все против попаданки (СИ) - Брэйн Даниэль

— Как вы понимаете, брат, это нелепо. Ее исчезновение бы заметили. Поверьте, — я невесело усмехнулась, — что бедняжки не злы по природе своей, но не преминули бы доложить мне об этом.

Это точно не я сказала, подумала я, а сестра Шанталь. Юная вдова, образованная, вероятно, образованная прекрасно, раз в таком молодом возрасте она была здесь за главную, пока хворала настоятельница. И куда более эмпатичная, чем настоящая я. Потому что Елене Липницкой было плевать на любые мотивы насельниц.

— Вы, слуги Лучезарной, во всех склонны видеть добро. Мы, искореняющие тьму, ищем зло там, где его, казалось бы, быть не может. — Охотник теперь уже проявлял нетерпение. — Нападения длятся третий месяц, и за это время, я знаю, к вам приехало шестнадцать женщин — с тех пор, как вы расширили спальни… Повреждения на телах жертв характерны, я повидал их достаточно. Все жертвы — мужчины, и это еще одно доказательство, что это оборотень, а не иная, возможно, нетипичная для этих мест тварь. Епископ Игнатий еще три века назад провел жестокий, но важный эксперимент во время Большой Крови…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я кивнула еще раз, медленно, очень медленно, и не потому, что мне нужно было продолжать притворяться. Я вспомнила — если это было можно назвать так — знаменитый опыт епископа. Когда армии континента объединились и объявили облавы по всем городам и весям, когда были пойманы и доставлены живыми те оборотни, которые не сопротивлялись и согласны были на плен, мудрый и прозорливый Игнатий приказал проверить собственные старые догадки. В клетки с тварями швыряли преступников и бродяг — мужчин и женщин, и ни один оборотень не напал на кого-то своего пола. Забивался в угол, шипел, обращался то в зверя, то в человека, выпускал когти, скалил зубы, но — не напал. С чем это было связано — так и осталось неизвестным, но епископ записал в «Правилах оборотней», что по отношению к людям у них срабатывает принцип формирования стай. Самки жили всегда отдельно от самцов, и вне короткого ежегодного периода размножения сходились с ними в схватке за территории не на жизнь, а на смерть.

— Оборотень есть первоначально зверь, — произнесла я, почти не дыша. Что-то было даже не в памяти — я не могла уловить; это выглядело откровением свыше. Но пока я говорила, я словно бы знала, что говорить, и пользовалась тем, что приходило на ум. То, что было известно сестре Шанталь, то, о чем я не могу — не умею пока, возможно — сознательно и последовательно думать, но чем могу пользоваться. Как умением молиться, как словами и выражениями, срывающимися с языка. — Глифы, брат, должны отвращать его от этих земель. Близость сияющей воды должна превращать его в монстра. Вы говорите — наоборот. Как вы это мне объясните?

— О, если бы я это знал, — хмыкнул охотник. — Но есть кое-что, что монстра от превращения не удержит.

— Вы.

И казалось бы, это было правильным решением с учетом того, что я вспомнила — осознала. В монастыре нет мужчин, а если привозят в стирку белье, то его сдают и принимают не насельницы, а монашки. Священники же — не мужчины, они бесполы, как все монахи. Охотник склонил голову, будто бы вопрошая — есть ли у вас, святая сестра, иной вариант, раз вам очевидно не по сердцу моя идея, и я не могла поклясться, что такой вариант нашла бы сестра Шанталь.

— Нет. — Я бросила перо на стол и встала. — Вы нарушите послушание. Это исключено. — Снова не я, а сестра Шанталь говорит, мне неизвестны такие подробности. — Послушание их и искупление — быть среди слуг Лучезарной, трудиться, молиться и думать о совершенных грехах. Мужчинам переступать пороги иных комнат, кроме храма в монастыре и этого кабинета, запрещено.

Я смотрела на охотника, он — на меня, и я видела молодого еще, лет двадцати пяти, парня, усталого, изможденного даже, был бы он моим подлинным современником, я утверждала бы — он мечтает сейчас о контрастном душе, кружке пива и хорошей игрушке. Широкие плечи, довольно скромная одежда, а может, здесь так принято, волосы до плеч. Дворянин? Если только обедневший. Я сомневалась, а память Шанталь молчала, что подобное занятие — охотника на всякую дрянь — было подходящим для наследника богатой семьи.

Кого перед собой видел охотник? Мне показалось, он недолюбливал монахинь, но почитал, потому что деваться ему было некуда. Наверное, он разглядывал молодую женщину, предпочевшую уединение и служение суетным мирским благам. Какие в этом мире были блага?

— Да, это провокация, сестра, — согласился охотник, и выражение лица у него стало несколько виноватым. — И нужно обставить все так, чтобы нападение на меня случилось при небольшом количестве насельниц. Придется вам разделить их… 

— Огонь и меч, — перебила я и села обратно. — Полагаю, у вас нет на примете епископа Игнатия, чтобы отправить ему оборотницу живой. Убивать кого бы то ни было на глазах женщин, и так обделенных милостью, я запрещаю, и это решение окончательно.

Кисти охотника сжались в кулаки, глаза сверкнули, и я не удержалась от улыбки. С похожего противостояния все началось — я и ведьма. 

— Даже если убивать…

— Ту, кто делила с ними кров и стол. Поверьте, брат, насельницы найдут монстру тысячи оправданий. Посеете вражду меж ними больше, чем она есть, и ненависть будет сильна настолько, что нам придется разогнать весь приют. — Охотник недоумевал, но с чего мне было начинать разъяснения — с того, что я уже стала прямо или косвенно свидетелем не одной драки за полтора дня, или с того, что где-то в далекой-далекой галактике такие же женщины оправдывали чуть ли не маньяков? Черт, и не всегда «чуть», хватало и настоящих. — Доверьтесь мне, брат. Помните, устами слуг своих говорит Милосердная. Она не позволит мне совершить ошибку. 

Спорить с монахиней было приравнено к богохульству. Сестра Аннунциата считала охотника охальником, но одно дело — высокомерно вскидывать голову, другое — перечить практически настоятельнице. Гордыню свою этот парень должен был засунуть далеко-далеко, а я — да, я знала, что делать. Другое дело, что мне было на монстров плевать, и во мне говорил азарт профессионала.

— Поначалу представьте мне доказательства, — предупредила я. — Там посмотрим. 

— Я хочу увидеть мать-настоятельницу.

— Сколько угодно, — я снова встала, теперь уже твердо намереваясь выйти из кабинета. 

Байки, сказки и решение, лежащее на поверхности. И нет, я не считала, что я явилась тут самая умная — я это знала. Люди столетиями не додумывались до того, что в мое время знал каждый ребенок. Сперва колесо, потом письменность, потом гигиена, а оперативно-следственная работа… Чуть больше века от примитива до системы. Что очевидно мне, для этих людей как чудо, но пропади пропадом чудеса, когда у меня под носом с честнейшим выражением лица кормят детей гнилыми обрезками.

— Я спрошу у сестер, сможет ли мать-настоятельница принять вас. Придется вам обождать.

Дверь за моей спиной закрылась. Я прислушалась: крики, споры, выяснение отношений? Нет, ничего, тишина. 

Полно, парень, ты не заметил то, что сразу бросилось мне в глаза. Не то чтобы я намеревалась стравливать несчастных, но они и без чьего-то участия прекрасно и бессмысленно враждовали.

И если кто-то из насельниц и вправду монстр из тьмы, то это самая, самая незаметная. Тихая, покорная. Та, кто, согласно исследованиям Игнатия, никогда не сможет напасть на другую женщину.

Глава девятая

— Хорошо бы подлатать крышу. И заделать щели в окнах. Зимой тут становится холодно, сестра. Но я ни в коем случае не настаиваю.

Сестра Анна вызывала у меня симпатию. Скажем так — пока, до вновь открывшихся обстоятельств, я позволила себе считать, что она мне симпатична. Та самая пожилая уставшая монахиня, с которой я успела коротко пообщаться, когда заглянула в приют в свой первый день.

Я осматривала темную, скупую — не могла я подыскать слова лучше — комнату, заставленную старыми кроватями с тонкими, местами протертыми и заштопанными триста раз покрывалами. Сбитые в комки подушки, застиранное истончившееся белье, и отчего-то я без всякой брезгливости проверила, есть ли в постелях вши или клопы. Не было. В хозяйстве сестры Анны все было безупречно, и когда я пришла, она лично вместе со старшими девочками драила в спальне пол.