Возвращение палача - Роджер Желязны

Позже, с выпивкой в руке, я помедлил, прежде, чем набрать номер, который он мне оставил, и решил для порядка позвонить в мотель в Сент-Луисе. Просто для очистки совести — а вдруг там есть какая-нибудь весточка, чтобы дополнить мое сообщение.

На экране появилось лицо женщины, его осветила улыбка. Интересно, а всегда ли она улыбается, когда заслышит звонок или этот рефлекс в конце концов исчезнет, когда она уволится? Дежурная улыбка утомляет, мешает жевать резинку, зевать и ковырять в носу.

— Отель аэропорта, — ответила она. — Чем могу быть полезна?

— Это Донни. Поселился в комнате 106, — пояснил я. — Я ушел почти сразу же и хочу узнать, не передавали ли вам что-нибудь для меня.

— Минуточку, — сказала она, покопавшись в чем-то слева. Да, — продолжала она, сверившись с бумажкой, которую достала. — Есть одна магнитозапись. Но немного странная. Она не совсем для вас — вы должны передать ее третьему человеку.

— О? И кому?

Она назвала имя, и мне понадобилось все мое самообладание.

— Понятно, — сказал я. — Я позвоню ему попозже и проиграю запись. Спасибо!

Она еще раз улыбнулась, кивнула на прощание и отключилась.

Итак, Дэйв-таки раскусил меня в конце концов… Кто же еще мог знать этот номер и мое настоящее имя?

Я мог сказать слово-другое и получить то, что он хотел мне передать. Но я не был уверен, стоит ли ее прокручивать по каналам связи — не осложнит ли это и без того нелегкую мою жизнь. Я хотел лично удостовериться — и чем скорее, тем лучше — что имя мое будет стерто.

Я как следует приложился к бокалу, а тут прибыл и сверток от Дэйва. Я проверил его номер — точнее, их было два — и потратил минут пятнадцать, пытаясь до него дозвониться. Неудачно.

Ладно, прощай Новый Орлеан, прощай, придуманный мир. Я позвонил в аэропорт и забронировал место. Затем я допил все, что осталось, привел себя в порядок, собрал свой маленький багаж и снова покинул гостиницу. Привет, Центральный…

Во время всех моих ранних полетов в этот день я проводил время, размышляя насчет идеек Тейлхарда Чардина, насчет продолжения эволюции в царстве машин, противопоставляя тезису о неустановленных способностях механизмов, играя в эпистемиологические игры с Палачом в качестве пешки, удивляясь, размышляя, даже надеясь — надеясь, что правда ближе к наиболее приятному, что вернувшийся Палач вполне здоров, что на самом деле убийство Барнса было чем-то таким, что кажется совершенно случайным, что провалившийся эксперимент на самом деле был вполне успешным, в некотором роде — триумфом, новым звеном в цепи бытия… И Лейла не была полностью обескуражена, принимая во внимание возможности этого нейристорного мозга… И теперь меня беспокоили мои собственные дела — самые душевные философские рассуждения, говорят, не очень помогают против зубной боли, если она мучает именно вас.

Соответственно, Палач был отодвинут в сторону и мысли мои были заняты собственными проблемами. Конечно, оставалась возможность, что Палач, и в самом деле, нагрянул в Мемфис, и Дэйв остановил его, а затем послал мне сообщение, как и обещал. Тем не менее, он назвал мое подлинное имя.

Не лишком-то много планов я мог составить до той поры, как получу послание от него. Казалось, не слишком похоже на то, чтобы такой религиозный человек, как Дэйв неожиданно задумал шантаж. С другой стороны, он был таким созданием, которое могло неожиданно загореться какой-либо идеей и нравственность которого уже испытала однажды непредсказуемую перемену. Словом, окончательный вывод сделать было непросто… Его техническая подготовка плюс знание программы Центрального банка данных ставила его в исключительное положение, если бы он пожелал испортить мне всю игру.

Я не любил вспоминать о некоторых вещах, которые мне приходилось делать, чтобы сохранить свое положение призрака в мире живых, мне особенно не хотелось вспоминать о таких поступках в связи с Дэйвом, которого я по-прежнему не только уважал, но и любил. После того, как я решил как следует обдумать проблему сохранения моего прежнего положения чуть попозже, когда появится вся информация, мои думы поплыли своим путем в обычном порядке.

Именно Карл Маннгейм давным-давно подметил, что радикально-революционные и прогрессивные мыслители предпочитали употреблять механистические метафоры для описания государства, тогда как другие предпочитали растительные аналогии. Это высказывание его прозвучало значительно раньше того, как кибернетические и экологические движения проторили соответствующие пути в пустоши общественного сознания. Пожалуй, как мне казалось, два эти пути развития демонстрировали развитие отличий между точками зрения, которые по необходимости соотносились с соответствующими политическими позициями Маннгейма, приписываемыми позднее ему; и феномен этот продолжался вплоть до нынешних времен. Там были те, кому социальные проблемы представлялись экологическими расстройствами, которые могут быть решены путем несложных изменений, заменой или частичным сглаживанием острых углов — это была разновидность прямолинейного мышления, где любое новшество считается простой механической добавкой. Затем были и те, кто не решался вмешиваться вообще, потому что сознание их исследовало события вторичных и третьестепенных эффектов по мере их умножения и запутывания по всем направлениям всей системы. И тут получалась противоположность. Кибернетики находили в этом аналогию петлям обратной связи, хотя это и не было точной их копией и экологисты выстраивали ряды воображаемых точек все уменьшающихся обратных петель — хотя при этом было очень трудно понять, как они определяли их ценности и приоритеты.

Конечно, они нуждаются друг в друге — эти огородники и создатели механических игрушек. Хотя бы для того, чтобы контролировать друг друга. И пока равновесие не сместиться, механики удерживали перевес в течение последних двух столетий. Тем не менее, сегодня редко кто может быть так политически консервативен, как огородники. Маннгейм говорил об этом, и как раз именно их я больше всего и боюсь сейчас. Именно они стали теми, кто счел программу Центрального банка данных в самой крайней его форме как простое лекарство от огромного количества болезней и средство создания массы добра. Тем не менее, излечимы не все болезни, и появятся новые микробы, рожденные самой программой. И покуда мы нуждаемся в людях и того, и другого сорта, мне хотелось бы, чтобы было побольше людей, интересующихся заботами о возделывании государства, чем пересматривающих его механизм, когда торжественно открыли программу. Тогда мне не пришлось бы становиться призраком, стараться избежать той формы существования, которую я счел отвратительной, не пришлось бы опасаться, что меня опознают мои бывшие знакомые.