Судьба штрафника. «Война всё спишет»? - Александр Уразов

— Какая команда ушла? — спросил я. — Не 43-я?

— Да, 43-я! — ответил стоящий возле меня «знакомый».

Я бросился к проходной и стал объяснять дежурному, что я из той команды, что ушла. Но он меня не пускал.

— Это ушла команда летунов, — ответил он, — а ты с какой?

— Да я тоже воздушник, — ответил я, — куда они пошли?

— На станцию. Они едут в Юргу.

Пока мы выясняли, кто да что, команда ушла, и когда я бросился ее догонять — запутался в переулках. На станцию я попал, когда поезд уже отправлялся, и я почти на ходу вскочил в вагон. Когда прибыли на станцию Юрга, команда построилась. Я подошел к старшему лейтенанту и сказал, что я отставший.

— Как же это вы, Карпенко, умудрились отстать? Так можно и под трибунал попасть!

— Простите, я не Карпенко, а Уразов, — ответил я. — Я… Я проспал: всю ночь не спал, а под утро уснул.

— Какой еще Уразов?

Он достал списки, проверил свою команду, моей фамилии не было.

— А вы из какой команды? — спросил он.

— Из 43-й команды, воздушно-десантной.

— А наша 41-я, летная!

— Что же мне теперь делать?

— Немедленно вернуться на пересыльный пункт и доложить начальнику о случившемся!

На станции мне сказали, что сейчас идет рабочий поезд в Кемерово. Когда я подошел к проходной пересыльного пункта, часовой обругал меня, что я ввел его в заблуждение, и сказал, что меня уже искали. Оказывается, тот тип, что стоял возле меня, когда я прошел проходную, побежал и сказал старшине, что я сбежал. На утренней поверке установили мою фамилию. Начальник сделал разнос часовому, тот объяснил, как все произошло. Решили ждать, и, если к вечеру не вернусь, считать сбежавшим.

Обед уже закончился, но меня все-таки накормили, ведь я еще и не завтракал. Моя команда уже получала сухой паек — значит, нас должны скоро направить в часть. Команда оказалась большой.

К вечеру команду выстроили, сделали перекличку, и вслед за лейтенантом колонна двинулась на железнодорожную станцию. Вид у нас был совсем не военный, скорее мы были похожи на заключенных. Все были одеты в старье, а одежду поновее призывники оставили дома или продали перекупщикам, шнырявшим возле ворот пересыльного пункта.

Мы сели в вагоны пассажирского поезда Кемерово — Новосибирск, опять в окнах замелькала тайга. В Новосибирске нас встретили офицеры и старшина. На привокзальной площади построились, рассчитались, и нас повели в санпропускник. Вновь прожарили наше белье и вещи, а мы с удовольствием поплескались под колючим душем.

Опять нас привели на пересыльный пункт. Однако здесь наша команда уже начала оформляться в маршевую роту, с нами занимались политруки, строевики, команду разбили на взводы и отделения. В отделениях были назначены старшие.

Днем нас водили строем в порт на погрузочно-разгрузочные работы. Однажды мы разгружали баржу со сливочным маслом в ящиках весом по 20 кг. Наш старший сказал: быстрее разгрузите, быстрее пойдете на отдых. Работа спорилась. Сверкало солнце, сверкала река, сверкали потные лица. Стояло теплое бабье лето.

— А что, ребята, попробуем маслица? Что-то живот прилип к хребту!

И балагур, спускаясь по трапу с баржи, «потерял» равновесие и грохнул ящик углом о трап. У ящика отлетели стенки, и каждый, кто чем, начал брать масло. Без хлеба много не съешь, да и не всякий мог кушать масло просто так. Командир и старшина поняли замысел и не спешили замечать разбитый ящик и нарушение ритма разгрузки. С баржи закричал сопровождавший груз старик:

— Эй, что вы там делаете? Ах вы, грабители!

Тогда и командир нашей роты со старшиной направились к разбитому и уже ополовиненному ящику. Старику доказывали, что ящик разбили случайно, что такое бывает, и старик заявил, что надо составить акт. Акт составили, ящик старшина, командир и дед унесли с наших глаз. У них ящик, наверное, и закончил свое существование.

В один из дней на работу нас не повели, построили и объявили, чтобы мы получили сухой паек на три дня. После завтрака и получения пайков нас строем повели на железнодорожную станцию. На станции нас завели в тупик, где стояли товарные вагоны с нарами и подстилкой из соломы. Построились вдоль вагонов по условным подразделениям. Офицеры провели инструктаж, что можно, чего нельзя делать, какие наказания ждут за нарушения правил.

Мы не знали, куда едем, одно было известно — на фронт, на запад. В вагоне я выбрал себе место на полу, подстелил больше соломы под бока и под голову, бросил на свое место пиджак и вещмешок. Когда стемнело и зажглись огни города, нас крепко тряхнуло в вагоне, громко лязгнули буфера, и вагон начали катать по путям товарной станции. Но вот колеса мерно и безостановочно застучали, и огни города остались где-то позади.

Когда заря разлилась в хвосте нашего поезда и раскрасила горизонт в золото, многие вскочили, распахнули дверь. В вагон ворвалась влажная прохлада и запах полыни. Поезд, словно конь, закусив удила, мчался на запад по «зеленой улице», и кому было невтерпеж, опорожнялись под крики и мат со следующих за нами вагонов. Лишь в Омске сделали небольшую остановку, и командиры бегали вдоль вагонов, запрещая отлучаться, — мы могли отбыть в любую минуту. Благо мы стояли у выходной стрелки товарной станции, и ребята, как грачи на пахоте, усыпали откосы железной дороги, «минируя» их на глазах у окружающих. Хорошо, что в нашем эшелоне не было женщин, а местные стеснялись близко проходить.

Все-таки мы успели навести туалет, умылись, принесли в ведрах воды от заправочной станционной колонки. И вновь застучали без остановки колеса. Кто-то резался в картишки, другие пели, а некоторые задумчиво смотрели на степные просторы. Видели они эти просторы, или их взор был обращен внутрь себя, к думам об оставшихся там, в сибирских городах и таежных селах, или о тех событиях, в которых в скором времени предстоит принять участие.

Ночью, проезжая Челябинск, мы мерзли уже по-настоящему и, чтобы согреться, теснее прижимались друг к другу, как сельди в бочке.

Рано утром поезд замедлил бег, надрывно чихал и шипел. Открыв дверь, все ахнули: лес и земля покрылись толстым слоем белого пуха. Вокруг виднелись бело-голубые Уральские горы, окропленные серыми лоскутами лесов. Проехали границу Европы и Азии, отмеченную пограничным знаком.

Европа сразу стала заметней частыми станциями, деревнями, поселками, городами, а после Уфы совсем стало казаться, что едем родными ростовскими краями, — правда, здесь было полесистей.

В Москву мы приехали, когда стало вечереть. Мы во все глаза смотрели на нашу столицу — какая она военная? По улице, примыкающей к станции, женщины с противогазами через плечо вели, держа за веревки, огромного «слона» — аэростат воздушного заграждения. Потом мы видели, как аэростаты поднимались в небо и застывали, словно рыбы в прозрачной воде, подсвеченные заходящим солнцем. Москва погрузилась в темноту. Изредка можно было видеть проезжавшие автомашины с прищуренными, словно глаза дремлющего кота, фарами. Нас покатали по путям и стрелкам, и вновь ритмично застучали колеса, убаюкивая нас на соломе.

На рассвете я проснулся от тишины. Поезд стоял без паровоза в каком-то тупике маленького полустанка. Застучали и завизжали отодвигаемые двери вагонов, раздалась команда: «Выходи строиться!» Из обогретых вагонов нехотя выпрыгивали в прохладу заспанные ребята. Мы увидели новых командиров в фуражках летчиков, но в серых шинелях и с ножами на поясах. Им и стали нас передавать посписочно, повзводно, а когда формальности передачи были закончены, наши новые командиры сообщили, что мы сейчас пойдем в часть.

Повзводно, по четыре в ряд, мы зашагали за своими командирами. Солнце поднялось над горизонтом, снимая с нас дрожь, обсушило росу. Мы вышли на обширное поле, по которому вблизи кромки леса проходила дорога. Внезапно мы услышали далекий мощный гул, который нарастал, а затем в небе появились треугольники крапинок, летящих на нас. Раздалась команда «Воздух!», вдоль кромки леса сверкнули молнии, и страшный грохот ударил по ушам.

Мы бросились бежать в лес, а навстречу нам сверкали молнии и раздавались взрывы. В стройных рядах вражеских самолетов расплывались дымные шапки разрывов снарядов, небо все гуще и гуще покрывалось этими шапками. Потянулись к земле черные шлейфы дыма — это горели падающие самолеты. От других самолетов горохом посыпались бомбы, которые противно выли и, приближаясь к земле, пропадали из виду. Землю рвало с огромной силой. Вдруг вся армада начала разворачиваться и ушла куда-то в сторону, стрельба прекратилась. Остались только черные расплывчатые шлейфы, оставленные сбитыми бомбардировщиками.

Мы собрались на дороге и смущенно смотрели друг на друга. Неприятно было показывать свою боязнь. Я уже встречался с авианалетами, а большинство ощутили это впервые. Что и говорить, очень неприятное это ощущение, когда видишь летящие, кажется, именно в тебя воющие бомбы и слышишь вспарывающие землю и воздух необычайной силы разрывы.