Кулуангва - Михаил Уржаков

Из небытия его вывел окрик водителя. Автобус стоял на той же самой остановке на пьяцца Лима, и даже на той же самой стороне виа Плени. Когда Родион шел мимо водителя, тот остановил его. Вежливо, но настойчиво он постучал прокуренным ногтем по металлической, изрядно поцарапанной коробке с треснувшим стеклом окошечка.

– Dieci lire, signore, per favore6, – просипел он.

– Си, синьор, – в тон ему ответил Тейхриб, бросая в кассу потертую монету в десять лир, с колосьями – на одной и с плугом – на другой стороне. Через минуту он опять сидел на скамейке остановки, будто задремав на несколько минут. Головной боли как не бывало, а в ладонях он грел черный каучуковый мяч.

Глава 14

55°46’12»N

36°39’10»E

Москва, Российская Федерация.

8 сентября 1994 года

Проснулся он от голосов за дверью, лежа на жестком матраце, в небольшой, необставленной комнате, в мезонине, под самой крышей дома. Матрац был не застелен, но в изголовье заботливо лежало чистое белье, простыни, одеяла, подушка, наволочки, чистые, но поношенные джинсы, футболка с надписью «Динамо М» (откуда узнали, что это его любимая команда?), полотенце, мыло. Он сразу почувствовал запах от его собственной одежды и устыдился.

За окном шумели позолоченными кронами березы. Доносились звуки радио: пели про вишневую «девятку». Олег выглянул в зарешеченное окно и увидел старика-узбека, собирающего листья. На шее у него, на бельевой веревке, висел транзистор «Вега». Узбек собирал листья, попадая в ритм песни. Дверь, на удивление, оказалась не заперта, и, выйдя из комнаты, Олег обнаружил своих недавних знакомых – они сидели в потертых креслах, курили и азартно играли в нарды.

– О, брат Олежка проснулся! – насмешливо процедил один. – А воняешь-то! Давай ноги в руки и в душ, там тебе бритва и зубная щетка приготовлены. Не забыл, как зубы-то чистить?

Оба громко заржали.

Олег вышел из ванной комнты посвежевшим.

– О! Ты кто? Вещий Олег два? – Удивлению «спасителей» не было границ. – А ты говорил: зачем нам такой нужен? – Обратился тот, что покрупнее, к другому.

– Шеф будет доволен на этот раз!

Олега и впрямь было не узнать. Бывший бомж провел добрый час под упругими струями воды, извел почти весь кусок мыла. Два китайских одноразовых бритвенных станка ушли на то, чтобы на лице и черепе не осталось ни одного волоска.

Олег был человеком творческим, художником по жизни, как он себя называл. И неважно, что он делал. В душевой кабине он представлял себя молодым Котовским. О творчестве же он рассуждал примерно так: творчество художника-по-жизни – певца, скульптора, композитора, поэта, кого угодно из этой братии – не может и не должно рассматриваться в отрыве от его судьбы или, называя вещи своими именами, смерти. Скажем, стихи Пушкина не стали бы хуже, если бы его не убили на дуэли, но вряд ли их кто-нибудь помнил бы до сих пор, так же как мало кто помнит стихи Жуковского, Кукольника или Баратынского.

Потребитель искусства любит «заглянуть на последнюю страницу» и узнать, что автор совершенно честно повесился, застрелился или скакал голым по тюремной клетке. То есть все, что он написал, сделал, нарисовал, спел, – чистая правда.

Людям приятно знать, что Гоголь сошел с ума, а Лев Толстой умер на безвестном полустанке, что Веня Ерофеев честно помер от рака горла, а Олег Григорьев – от цирроза печени. Настоящий артист обязан умереть на сцене, певец должен дать последнего петуха и рухнуть в зал, Цой должен умереть молодым, а Кобейн сдохнуть от передоза, тогда все по-правде, все по-настоящему. Потому что так правильно. Так правильно уходить людям знаменитым и талантливым. Сам же Олег Первушин, в отличие от знаменитых людей, умел уходить по-своему. Он был уверен, что может, «как зайчик, ускакать» из любого заколдованного круга. Незамеченным. Исчезнуть, как тень в полдень.

Вот, родился себе человек в Казахстане в 1960 году, в бывшем городе Целинограде. В школе учился, отличником был. Потом два года в армии служил в Заполярье, техобслугой на военном аэродроме. После армии поступил в Свердловский архитектурный институт. Многие над ним посмеивались – «приняли тебя как национальный кадр». Институт он, однако, не закончил; мотался по стране проводником, начал писать рассказы и дневники своих путешествий. Однажды эти записи попали в руки продвинутого молодежного издателя. В начале девяностых их опубликовали. Читателям понравилось: еще, еще… Жизнь вроде налаживаться начала. А он взял и ушел, тихо, по-английски.

Уехал в деревню Гостилово Невельского района Рязанской области. Сына родил и жил там с ним, с женой Катей, собакой Ряхой и котом Маркизом. Сидел вечером на крыльце в сатиновых трусах до колен, курил и смотрел на небо. Но жена устала, уехала в Москву и забрала с собой сына. Олег остался, отчитанный напоследок супругой: «Другие чудики хоть пиарить себя умеют: вон, сегодняшние юродивые от современного искусства в какие валютные тыщи свою дурь конвертировали. А у тебя что? Книжки печатали карликовыми тиражами, картины, кажись, вообще не выставлялись, а пиком твоей известности стало появление минут на десять в телевизоре, в передаче о засилье чиновников от культуры, куда тебя эти сами чиновники из нашей деревни и вытащили. Тьфу на тебя!» В общем, Олег Анатольевич Первушин мог совершенно не кривя душой сказать вслед за одним украинским старичком: «Мир ловил меня, но так и не поймал». Но вот вчера, судя по всему, все изменилось, и мир все же поймал его в свой садок, по какому-то определенному, но только ему понятному Мировому Смыслу.

Старинный армейский дружбан, казах, высохший донельзя, подсадил его сначала на легкие наркотики, а немного спустя и на жесткий герыч. Денег не брал – Олег стал у него мелким распространителем, все больше и больше подвисая на ниточку черных точек на сгибе левой руки. Как в старом анекдоте: «Даже в конкурсе мудаков ты занял бы второе место! – Почему же, дорогая, второе-то? – Да потому что ты мудак!» Вот и он, Олег Первушин, видимо, был записным мудаком-лузером. Жил на каких-то выселках в рязанских лесах – ни денег, ни работы, ни громкой славы, ни официального признания. А если и выбирался куда в столицы, то только чтобы ханку или дурь толкнуть. С ними не попадался, а то совсем бы конец, но вечно во всякие истории влипал. Выпьет в какой-нибудь странной компании и, веселый, добродушный, начнет громыхать за жизнь, тут его и повяжут. Менты вообще постоянно его «принимали» за его синий казахстанский паспорт, безошибочно выхватывая наметанным взглядом в любой толпе. Три раза принудительно лечили, но хватало ненадолго, недели на три-четыре. Да и в стационар постоянно или «синьку», или «грязь», или тот же герыч заносили. Порой даже и охрана подторговывала. Какое уж тут лечение – смех один. Катерина от этого и уехала – устала бороться.

Вчера, например, – рассуждал Олег, стоя под душем, – тоже ведь как хорошо все начиналось. Начали выпивать с хорошими людьми еще в плацкартном вагоне. Ехал в Москву повидать сына. Было много слов и братания, слёз на кулаке и в отвороте пропахшего дымом ватника. Два раза бегал покупать у бабок водку на полустанках. Последняя бутылка была уж больно забористая – свалились все. Из вагона утром вывел проводник, благословил пинком под зад, и Олег побрел на Красную площадь, как Венечка. И вот – ни копейки денег, ни документов. Потом эти братки в малиновых пиджаках, машина, матрац. И дальше что?

После помывки и переодевания братки, еще раз осмотрев Первушина с ног до головы, отметили дорогу по вене, повели его на второй этаж, мимо мебели в «балийском» стиле, массивной и причудливой, мимо тяжелого стола с шестью креслами «из дворца», мимо множества ваз. Когда его ввели в просторный кабинет, первое, что он увидел, – большой стол, заставленный сувенирами из разных экзотических стран: статуэтками, масками, подставками под пишущие принадлежности. Там же он разглядел подзорную трубу, матово мерцающую медными боками, и старинный глобус, глубоко сидящий в бронзовом кольце. Над столом, как в кабинете военачальника, висела географическая карта мира высокой точности, усыпанная, как клопами, красными точками иголок, указывающих, по всей видимости, на высокую туристическую активность хозяина.

За столом сидел маленький, плотный, совершенно лысый человек, абсолютно без шеи. Голова его росла прямо из плеч. На нем была майка футбольного клуба английской премьер-лиги «Ливерпуль».

– Меня зовут Алексей Потапов, если кто не знает… – Он погладил свою лысину, с усмешкой взглянув на обритого «под Котовского» Олега.

Олег вдруг ясно понял, что нет у него желания знать имя этого типа. Он опустил голову и уставился на свои ноги в китайских кедах. Гулко тикал на столе хронометр, за окном кто-то матерился, видимо, все тот же узбек-садовник. Молчание затягивалось, и Олег поднял взгляд. Человек по имени Алексей Потапов пристально смотрел ему в лицо. Под долгим неморгающим взглядом Олег ощутил в себе пустоту и унылость. Да и ломка уже начала подступать: потянуло суставы, напряглась спина.