Едят ли покойники торты с клубникой? - Розмари Айхингер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Привет! – Эмма пытается улыбнуться, хотя на душе у нее скребут кошки.
– Привет! Тоже решила опять сюда наведаться? – Петер зевает, трет глаза, а потом снова плечо.
– «Опять»? Что ты имеешь в виду? – интересуется Эмма.
– Мы с Мартином часто здесь бывали. Иногда видели тебя на балюстраде.
Эмма чувствует себя застигнутой врасплох – уже второй раз за день.
– А я вас ни разу не замечала.
– Мы прятались.
– Прятались? Следили за мной, да?
– Ну да! Просто не хотели тебе мешать, – пожимает плечами Петер, чувствуя себя неловко.
– Вот как! А сейчас ты что здесь делаешь? – уже гораздо холоднее спрашивает Эмма.
– Не знаю. Сплю. Ночью мне не спится: слишком темно и тихо. А в школу я все равно не хочу.
– И давно ты этим занимаешься?
– Понятия не имею! Кажется, с прошлой недели.
– Каждый день?
– Да. Прихожу утром, а ухожу после обеда.
– Понятно. – Каждый горюет по-своему. Эта фраза так и вертится у Эммы в голове. Не очень-то обнадеживает! Теперь она переживает не на шутку. – Есть хочешь? – Ведь уже почти два часа.
– Нет! Я завтракал, и у меня еще остались бутерброды.
Эмма кивает, глядя из разбитого окна на рощицу.
– А ты знала, что кельты отрубали павшим воинам головы? А тела оставляли на растерзание птицам, чтобы те склевали с костей мясо и таким образом перенесли душу в рай. А черепа часто хранились в домах – например, висели на стенах.
– Нет, не знала! Какое мне дело до дурацких кельтов?
Нет, ну правда! Неужели он считает, что она ни о чем больше не думает?
– Просто я решил, что тебя это может заинтересовать. Ты ведь так много знаешь о смерти.
В другой раз, может, и заинтересовало бы, но не сегодня. Сегодня черный день!
– А ты – нет! – шипит она на него. – Хватит постоянно думать о смерти – а то свихнешься!
– Прям как ты? – Вскинув бровь, Петер с вызовом смотрит на Эмму.
– Еще чего! Это вы чокнутые. Никого не касается, как я живу!
А Эмма, оказывается, не такая уж и тихоня, какой кажется с виду. С балюстрады сыплется пыль. Наверное, Эммины крики вспугнули крысу или мышь. Петер и Эмма, прислушиваясь, смотрят вверх, радуясь поводу отвлечься.
Петер растерянно щурится. Он не знает, как реагировать на плохое настроение Эммы.
– Да что с тобой сегодня? Девчачьи заскоки?
– Я тебе покажу «девчачьи заскоки»! Иди сюда, если не боишься.
– Лучше не надо. Я не такой смелый, как Мартин.
Злость у Эммы поутихла – теперь ее мучит совесть: Петер ведь не виноват, что ее папа тайком встречается с соцработницей. Эмма берет себя в руки. Вдох-выдох, вдох-выдох. Но все равно ее проблема тоже серьезная! Папа и Тереза Функ! Эмма снова ощущает приступ ярости, но на Петере не срывается. Вдох-выдох!
– Правда? Мартин был смелее тебя?
– Да. Он всегда первым пробовал мамино жаркое из маринованной говядины. Оно просто ужасное: слишком кислое и очень жесткое, – усмехается Петер.
– Он бы попробовал папину стряпню! – ухмыляется Эмма.
– Он тоже плохо готовит?
– Нет, наоборот – очень даже хорошо. Только блюда иногда чересчур экзотические. – Эмма с содроганием думает о саранче. – Например, улитки и лягушачьи лапки. Он раньше был коком на корабле, понимаешь?
– Серьезно? А с виду не скажешь. – Петер встает и идет к балюстраде. Остановившись прямо под ней, смотрит сквозь балки на потолок. – Мы всегда тобой восхищались, когда ты туда забиралась.
– Лучше не пытайся! Ты наверняка килограммов на десять тяжелее меня. Старые доски тебя точно не выдержат.
Петер все еще стоит к ней спиной.
– А что ты там писала в тетрадке наверху? Мартину всегда хотелось это узнать.
Эмма колеблется. Значит, братья за ней наблюдали. Вот наглость! Она со свистом втягивает воздух, но все же сдерживается.
– Ничего особенного. Я веду что-то вроде хроники о тех, кто похоронен на кладбище.
– Хроники?
– Да. Воображаю, что это были за люди, как они жили. – Эмма вздыхает. – И чем они занимаются теперь.
Стоит ли рассказывать об этом Петеру? Но уже поздно: слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
– «Чем они занимаются»? Что ты имеешь в виду? – Петер совсем сбит с толку.
– Целую вечность лежать в земле и разлагаться! – Эмма избегает смотреть ему в лицо. Все же звучит странновато, если как следует поразмыслить. – Мне кажется, это скучно. Ты ведь сам упоминал египтян.
– Да, ну и что?
– Вот у них было интересно. И у древних греков тоже: Аид и Элизий, как у христиан – ад и рай. Приятные развлечения или муки. Ну, ты понимаешь.
Петер лишь с недоумением на нее смотрит.
– Вот я и выдумываю собственный загробный мир, – добавляет она.
Еще чего – не хватало перед ним оправдываться!
– Ну-ну, – смеется он.
– Что? Что такое? Что ты нашел в этом такого смешного, что чуть не уписался от смеха?
– Тебя! – Петер вытирает слезы.
– Да? И почему же, позволь узнать?
– Ты мне советуешь поменьше думать о смерти, чтобы не чокнуться. А сама выдумываешь собственный загробный мир.
– Это ведь не одно и то же!
– Нет?
– Нет! Я не горюю о своем брате! Я не ищу отчаянно объяснений! Я не торчу часами на его могиле! Я не валяюсь на грязном полу в руинах фабрики и не дожидаюсь, когда пройдет день! Я могу писать, о чем захочу! Это никого не касается!
Петеру приходится напрягаться, чтобы понять Эмму. Она говорит очень тихо, будто ее голос подкрадывается перед прыжком, готовясь растерзать его в воздухе. Но ничего подобного не происходит. Эмма просто поворачивается и уходит. Пусть этот идиот где хочет, там и остается! Она не обязана ему помогать! И компанию составлять не обязана! Она не позволит над собой насмехаться!
Ошарашенный Петер остается один. Надо же, какая мимоза – попался ей под горячую руку!
Не проходит и часа, как он стоит у ее двери. Эмма не торопится ему открывать.
– Прости! – говорит он, когда она, наконец сжалившись, открывает дверь. – Я не хотел тебя обижать.
Эмма молча на него смотрит.
– Можно войти?
Пожав плечами, она отступает в сторону.
– Ну так что – будешь входить или нет? Сначала трезвонишь, а потом стоишь как истукан!
– Да, конечно! Спасибо!
Ловкостью он явно не отличается: спотыкается о порог.
– Есть хочешь? – Эмма прикрывает ладонью рот, пряча усмешку.
Петер размышляет. Он и впрямь проголодался!
