Субмарина - Бенгтсон Юнас

— Промок весь, да?

Я киваю. Она улыбается, озабоченно смотрит на мою руку:

— Ты к врачу ходил?

— Да, — вру я. Не знаю зачем. Врут только тем, кого любят.

— А может, разденешься, я дам тебе полотенце.

Падаю в кресло, телевизор работает без звука. «Улицы Сан-Франциско» с Карлом Мадденом и молоденьким Майклом Дугласом, классика. Если не ошибаюсь, это серия с китайскими бандами.

Из-за обеденного стола она выдвигает стул, встает на него, чтобы достать чистые полотенца с верхней полки шкафа. Мне не хочется при ней раздеваться, но сидеть в насквозь промокшей одежде — глупо. Я скидываю ботинки и спускаю брюки. Здоровой рукой стягиваю футболку через голову. Она укутывает мне плечи полотенцем, большим светло-зеленым махровым полотенцем, пахнущим стиральным порошком. И идет в ванную. Беру у нее со стола сигарету, длинную «Look 100», по крайней мере сухую, София возвращается с халатом.

— Встань.

Осторожно надевает на меня халат. Маленький и розовый, на нагрудном кармане — Минни Маус, но давно прошли те времена, когда я привередничал. Садится на кровать, берет сигарету.

— Если мерзнешь, я сделаю какао, у меня есть кипятильник.

Не могу удержаться от смеха. Сидим, смотрим, как Майкл Дуглас едет по городу на большом американском автомобиле, не притормаживая, проезжает «лежачего полицейского», аж взлетает. Карл Малден что-то ему кричит.

София на кровати поджимает под себя ноги. Такая маленькая.

— Можно я включу звук?

Спрашивает очень тихо. Кидаю пульт на кровать, она увеличивает громкость. Майкл Дуглас выходит из машины, распахивает ногой дверь. Она убирает локон за ухо.

— Что ты так смотришь?

Я не отвечаю. Я как будто в первый раз ее вижу. Она смущенно опускает глаза. Вскакивает с постели.

— Я тебе кое-что хочу показать.

— Если это рисунки…

— Нет-нет.

С полки на стене она снимает папку. Перелистывает, вынимает бумажку, гордо мне протягивает. Письмо адресовано ей, оно из муниципалитета. Написано канцелярским языком, я слишком устал, я не в состоянии разобраться. Недоуменно развожу руками и откладываю бумагу.

— Мне разрешат увидеть Тобиаса.

Улыбка до ушей, редко мне приходится видеть ее такой довольной.

— Через две недели нам разрешат увидеться. Всего полчаса и при свидетелях. Но все равно. Я его увижу.

— Поздравляю, София.

— Разве не здорово?

— Конечно.

Она снова садится на кровать, поджимает ноги. Всё улыбается. Перекидывает волосы через плечо. Сейчас она выглядит еще моложе. Большой подросток.

Я сажусь рядом. Целую ее в шею. Она откидывается.

Я в ней, она такая мокрая. Прижимается ко мне. Обвивает руками спину, очень крепко, я и не предполагал в ней такой силы. Трахается, как в последний раз.

Лежу рядом, пока она не засыпает. Совсем недолго. Затем иду к себе, осторожно, чтобы не разбудить ее.

Открываю пиво и ложусь на кровать. По-прежнему не сплю, даже пробовать не стоит, я знаю. Достаю из-под кровати обувную коробку. Мои бумаги. Из суда, из тюрьмы, из социальной службы. По поводу наследства, от которого я отказался. Номер телефона адвоката и еще ниже — моего брата. В коридоре кидаю монетки в видавший виды телефонный автомат на стене, набираю номер брата Жду четыре гудка, затем кладу трубку.

Возвращаюсь в комнату. Сначала смотрю телевизор. Без звука. Мне не важно, что они говорят. Телевизор освещает комнату. Когда на экране появляется таблица, я сажусь и смотрю в окно. Курю свои греческие, кидая окурки на тротуар.

Старый придурок проходит внизу по улице. Ботинки с длинными носами, на голове — меховая шапка. Невероятно, что никто из местных мальчишек до сих пор его не прибил. Фонарь освещает улов этой ночи. Коляска полна мертвых зверей. Сбитые коты, собаки, птицы, проигравшие в схватке с оконным стеклом.

Последний раз я видел Ану на лавке на Старом кладбище. Дело было летом, мы пили кофе из пластиковых стаканчиков, которые я купил в «Севен-Элевен». Она сказала, это важно. Ничего в этом такого не было. Вся жизнь Аны была драмой, с ней никогда не было скучно, речь могла идти о чем угодно. Важно только то, что здесь и сейчас, это я давно выучил. История Аны началась, когда я ее встретил. Наша общая история. А теперь она хотела со мной поговорить. Она не пыталась как-то смягчить сказанное, не тянула время, нервно затягиваясь сигаретой, только пригубила кофе и сказала, что нам надо расстаться. Что она обо всем подумала, что нам было хорошо, но теперь нужно расстаться. Это случилось через два дня после того, как она показала мне две полоски на тесте на беременность. Я, наверное, сказал что-то не то. Я сказал: давай его оставим. Я не сбежал, я сел, закурил и сказал: давай его оставим.

Я позвонил Кемалю, он пришел и забрал меня, мы проездили в его машине до вечера.

Он говорил, сказал, что такова жизнь, продолжал говорить, я сидел и смотрел на магнитолу, на ней квадратными синими буквами было написано название радиостанции и название песни. Вечером мы посмотрели в кино боевик. Он купил билеты, купил сладкого, попкорн, я ел, я не чувствовал вкуса.

Я думал, что умру.

И я был близок к этому. Я курил до рвоты, попадал в больницу с алкогольным отравлением, потом меня отпускали домой. Ну, водка, ну, ничего страшного. Парень просто оторвался, молодые люди пьют, такова жизнь. Вот если бы я наглотался снотворного, тогда совсем другое дело.

Вот он лежит практически в бессознательном состоянии, делай с ним что хочешь. Все, что угодно. А когда проснется, будет уже поздно. Я вот могу нассать ему в лицо.

И от этой мысли руки у меня сами начинают теребить резинку тренировочных штанов. Дело к вечеру, он лежит, обхватил себя руками, держится за живот. Не слышал, как я внизу возился с дверью, не слышал, как поднялся по лестнице. Я с трудом нашел это место, не думал, что захочу вернуться. Но вот ведь стою тут. Я толкаю его ногой.

Он застонал: в себя еще не пришел. Тычок носком ботинка под ребра — и он внезапно садится: рефлекс, приобретенный в ходе бродяжнической жизни, вечная готовность ко всему, готовность удрать. Смотрит на меня, глаза трет грязными руками. И улыбается: я тебе кое-что хочу показать. Говорит это так, словно мое присутствие здесь — нечто само собой разумеющееся, словно он ждал меня. Ищет свое шерстяное пальто, будь он постарше, походил бы в нем на эксгибициониста. Вот достает какой-то предмет, прячет в руке, как фокусник Затем медленно разводит пальцы. На ладони лежит белая кнопка от сливного бачка. Он слегка разворачивает ее, и я вижу название фирмы: «Густавсберг».

— Я долго ее искал, — говорит. — Везде искал. Таких больше не делают. Двадцать лет как с производства сняли.

— Ты что, их собираешь?

— Умм. Посмотри-ка.

Он встает, идет к стене, поднимает ковер в красно-зеленую клетку, вынимает два пакета. Тяжелые, они едва не рвутся в его руках. Высыпает содержимое первого пакета на спальник. Кнопки от сливных бачков. Много кнопок, разных, некоторые пожелтели от возраста, есть новенькие. Рассыпает их, дает мне насладиться зрелищем. Затем высыпает содержимое другого пакета. Он только наполовину заполнен кнопками, на дне — разные мятые бумажки, его паспорт, пара эмблем с серпом и молотом, все это теперь на спальнике.

— Я собирал их два года, — говорит он, — теперь у меня почти весь «Густавсберг». Не хватает парочки. Ту, сегодняшнюю, я давно искал.

— Где ты их берешь?

— Везде. Но… теперь, когда у меня уже столько, это довольно сложно. Музеи. По средам можно проскользнуть со школьниками.

— А я все гадал, кто же их ворует. А это ты…

— Не только я…

— Конечно, нет.

— Иногда их до меня крадут.

— Зачем?

Он пожимает плечами:

— У меня почти весь «Густавсберг». Но «Ифо» тоже много…

Он тщательно собирает кнопки и засовывает их в пакеты, я беру его паспорт, выданный в уже не существующей стране. Вот итальянская печать, вот печать, поставленная в Копенгагенском аэропорту. Листаю, пока не дохожу до фотографии. Мальчик, еще не начавший бриться, ему сказали, что надо улыбаться. Темные волосы с пробором посередине. Большого мальчика привели к фотографу. Ана, наверное, стоит где-нибудь за пределами видимости.