Дикий лебедь и другие сказки - Майкл Каннингем

Еще мгновение спустя возвращается реальность.

Произошел взрыв, ее выбросило за борт. Левая рука болит из-за пореза, длинного и аккуратного – так можно порезаться только листом бумаги. Мысль о крови и акулах приходит ей в голову воспоминанием о давно известном факте – мол, все знают, что такое бывает, – но совершенно ее не пугает. Ей словно бы напомнили историю про кошмар, случившийся с женщиной, которая была на нее похожа.

Вокруг плавает странный набор предметов: обломок мачты с шишкой на конце, бейсболка, банка из-под диетической колы.

Из людей никого не видно.

Когда яхта начинает с шипением уходить под воду, она вспоминает, что он почти не умеет плавать. В свое время он не послушался физиотерапевта, утверждавшего, будто для пациентов с ампутированной конечностью нет упражнения лучше, чем плавание.

Она сердится на него, и ей самой это странно. Потом раздражение проходит, и она снова озирается по сторонам, как если бы проснулась одна в незнакомой комнате.

Растерянная и потерянная, она какое-то время плавает на одном месте, не понимая, что еще можно предпринять. Она по-прежнему растеряна, когда не говорящий по-английски брюнет цепляет на нее ремни, на которых ее поднимают на вертолет. Все такая же растерянная она лежит в вертолете, пристегнутая к каталке, и из-за шейного корсета не видит ничего, кроме двух подвешенных к потолку кислородных баллонов и металлического ящика, белого с красным крестом.

Красный крест почему-то означает (это очевидно, хотя и непонятно почему), что ее муж мертв. Ей удивительно слышать (обманчивая шоковая ясность восприятия еще не выветрилась до конца) собственный пронзительный, нечеловеческий вой. Она и не подозревала, что умеет издавать подобные звуки.

Он совсем ничего не помнит и не может поэтому объяснить, каким образом очутился на отмели белого песчаного пляжа, где и пролежал почти целый день после взрыва яхты. Врачи, которые доставили его в ближайшую маленькую больницу, повторяют с акцентом: «Чудо, чудо».

Ее сразу же ведут к нему. Когда она входит в палату, он встречает ее невинным, по-монашески смиренным взглядом и начинает рыдать – громко и неудержимо, как трехлетний ребенок.

Она ложится к нему на узкую кровать и обнимает его. Они оба все понимают. Оба заглянули в будущее, в котором она осталась без него, а он – без нее. Они узнали вкус бесповоротной разлуки. А теперь вернулись обратно в настоящее и здесь друг для друга воскресли. С этого часа они женаты навеки.

Помнишь, ты читала мне сказку?

Какую сказку? Эй, надеюсь, худи с Бритни Спирс ты с собой не берешь?

С Бритни – моя любимая. Сказку… ну ты помнишь.

Я прочитала тебе несколько сотен сказок. А эту худи ты с пятнадцати лет не надевала.

Про одноногого солдатика.

Ах, да. Сейчас – то она тебе зачем?

Наверно, затем, что я расстаюсь с домом.

Ты не расстаешься с домом. Ты едешь в колледж. До него шесть часов на машине. А дом у тебя всегда будет здесь.

Я не буду эту худи с Бритни носить, я же еще тот ботаник.

А что ты вдруг про одноногого солдатика вспомнила?

Я знала, зачем ты читаешь мне эту сказку. И подумала, что надо тебе об этом сказать. Перед тем как из дома уехать.

И зачем, дорогая, я, по-твоему, ее тебе читала?

Она же про вас с папой.

Если не собираешься носить, зачем вообще брать?

Из сентиментальных соображений. В память о счастливых днях.

Счастливых дней у тебя еще будет много.

Все так говорят. А что ты имела в виду, когда мне эту сказку читала?

Скорее всего, ничего такого. Просто читала.

Ага, просто сказку, в которой у героя нет одной ноги и за которым в огонь прыгает подруга балерина.

Ты правда думаешь, я на нас с папой намекала?

Ты еще спрашивала, знаю ли я, что означает слово «судьба».

Я, наверно, хотела понять… Понять, не тревожно ли тебе было. За нас с папой.

Охренеть как тревожно.

Мне не нравится, когда ты употребляешь такие слова.

Может, ты еще не замечала, что мы с Тревором понимаем, как вы оба несчастны. Хотя вроде сейчас у вас получше.

Оставь худи дома, ладно?

Я вполне способна позаботиться о ней самостоятельно у себя в общежитии. Никаких особых условий для сохранности худи не требуется.

Да? Если честно, я перестала понимать, о чем у нас с тобой сейчас разговор.

О бумажной балерине, у которой были две идеальные стройные ножки, но которая все равно полетела в печку.

Глупо брать вещь, которую никогда не наденешь. В общежитских комнатах и так мало для чего места хватает.

Договорились. Пусть худи хранится здесь. И все вообще пусть хранится здесь.

Не кривляйся.

Тревор уехал. Я уезжаю завтра.

Ты снова об этом, потому что…

Бумажная балерина из сказки. Ей не было ничего предначертано судьбой. Только солдатику было.

Хочешь, еще раз почитаем эту сказку?

Лучше я крысиного яда наемся.

Раз так, ладно.

Худи я все-таки оставлю. Здесь она целее будет.

Хорошо. Приятно, когда признают, что ты права. Даже в мелочах. Даже изредка.

Им обоим за шестьдесят.

Он по-прежнему торгует автомобилями. Она снова вышла на работу, вполне отдавая себе отчет, что слишком стара и неопытна, что карьерных высот ей не достичь. Дела у ее юридической фирмы идут достаточно хорошо, чтобы держать в штате умеренно компетентную сотрудницу, воплощающую собой фигуру матери, суровой, но отзывчивой. Помимо участия в тяжбах, от нее ожидают, чтобы она подстегивала и ставила на место мужчин – сыновей чопорных, благовоспитанных и до безумия позитивных матерей.

За ней закрепилась репутация сварливой, но ужасно симпатичной пожилой дамы – она и не подозревала, что это будет ее так расстраивать.

Он беспокоится из-за падения продаж. Нынче никто не хочет покупать американские машины.

Оба они сегодняшний вечер – как и большинство своих вечеров – проводят дома.

Он единственный на всем свете, кто видит в ней ее саму, кто знает, что она не всегда была старой. Бет с Тревором ее любят, но слишком уж явно требуют от нее быть только бабушкой – надежной, безобидной и бесконечно доброй.

Скоро им предстоит снова удивить друг друга – на сей раз поводом станет бесповоротное угасание. А затем и смерть – сначала одного, потом другого.

Психотерапевт советует ей об этом не думать, и она очень старается.

Вот они, сидят на диване в гостиной. Они разожгли камин. Только что закончился фильм, который они смотрели на своем большом телевизоре. Его протез (титановый, по-своему красивый, не чета тому неуклюжему приспособлению цвета лейкопластыря, что он носил в колледже) стоит у камина. На экране бегут финальные титры.

– Можешь считать меня старомодной, но мне нравятся фильмы со счастливым концом, – говорит она.

А конец, к которому подошли мы, тоже счастливый? – глядя на титры, задумывается он.

На свой скромный, домашний лад он кажется вполне счастливым. А кроме того, счастливые концы в их жизни уже случались.

Чего стоит, к примеру, тот вечер у него в общежитии сорок лет назад, когда, сняв одежду, он обнажил свое увечье; когда она не стала, не в пример множеству других девиц, уверять его, будто это ерунда. И то, что любовью они занялись только на следующий вечер, и что, когда они на следующий вечер занимались любовью, он уже наполовину влюбился в нее за то, что она умела на него смотреть и принимать его изъян.

Это был счастливый конец.

Или то, как она вошла к нему в палату, и он внезапно, с поразительной ясностью понял, что ему необходимо видеть ее и никого другого. Что только она выручит его из беды и отведет домой.

Или вспомнить, как Тревор признался ему в своей ориентации, когда во время вечеринки в честь обручения Бет они сидели вдвоем, пили бренди и курили сигары; как он осознал, что ему, отцу, Тревор открылся первому (вроде бы обычно о таких вещах сначала говорят сестре или матери?); как Тревор дал ему шанс обнять дрожащего и напуганного сына, уверить его, что будет относиться к нему по-прежнему, почувствовать, как сын благодарно уткнулся лицом ему в грудь.

Это был еще один счастливый конец.

И таких он помнил с десяток. Например, как тогда в походе, когда первые утренние лучи коснулись скалы Хаф-Доум и он понял, что четырехлетняя Бет впервые в жизни постигла невероятную ясность красоты. Как они всей семьей промокли до нитки под сильнейшим дождем и, раз уж все равно было нечего терять, принялись плясать, разбрызгивая лужи.

А еще это селфи от Бет, полученное меньше часа назад, – они с Дэном, ее мужем, сидя в обычный будний вечер (ребенок, должно быть, уже спал) у себя на кухне, улыбались, щека к щеке, в айфон Бет; подписан снимок был совсем коротко: «Ц.»