Изменники Родины - Лиля Энден

Смерть грозой пронеслась над головами липинских жителей и — отступила; жизнь снова властно вступала в свои права: с пожарищ, из окопов, из уцелевших домиков живые люди, опасливо озираясь по сторонам, пробирались по полусоженному городу добывать средства поддержания своей жизни.

Большие, напоминавшие ворота, двери пощаженного пожаром склада были распахнуты настежь; в середине его копошилось множество людей.

Тащили все, что попадалось под руку; огромные, пятипудовые мешки с мукой почти никто не мог поднять — их пороли, рвали, высыпали муку на пол, кто половину, а кто и три четверти мешка, нагребали эту муку в домашние мешки, в платки, в подолы, в рубахи, ходили по колено в муке, поднимая тучи белой пыли…

Распороли также мешки с сахаром, с крупой, с горохом, тоже рассыпали, тоже топтали… В середине склада уже образовалась большая куча из всех продуктов, смешанных вместе с немалым добавлением грязи и мусора.

Все эти продукты еще со времени финской войны исчезли из магазинов; на полках лежали только пачки кофе и сухого кваса, да раз в день привозили хлеб, который сразу расхватывали; изредка немного чего-нибудь «выбрасывали» в продажу, и тогда — либо распределяли по спискам от производств, либо у магазинов собирались оргомные очереди с давкой, дракой и даже несчастными случаями…

А сегодня те самые продукты, за которыми люди долгими часами стояли в очередях, — валялись на земле и втаптывались в грязь… Царила анархия неожиданного и непривычного изобилия…

А в стороне стояли два немецких солдата с сигаретами в зубах и, обмениваясь ироническими замечаниями, наблюдали эту картину.

Лена сходила на склад три раза, принесла домой пуда полтора ржаной муки, с пуд пшеничной, по несколько килограммов сахара, гороха, овсяной и ячневой круп и решила, что с нее хватит: может быть, завтра опять будет пожар и все сгорит, или наступит смерть, и ничего не будет нужно — стоит ли таскаться со всеми этими узлами и мешками?

Впоследствии, когда анархия изобилия сменилась анархией нищеты и голода, ей пришлось не раз пожалеть, что в этот день она была недостаточно жадной.

Спрятав принесенные продукты, Лена опять отправилась бродить по выгоревшему городу.

Она дошла до места своей работы; двухэтажное здание райисполкома сгорело, стояли одни закопченые кирпичные стены да куча обгорелого мусора в середине. Ольховский дом тоже сгорел, от него остался только подвал, тот самый, в который они с Марусей лазали, когда копали траншеи.

А сами траншеи стояли нетронутыми; вряд ли ими кто-нибудь воспользовался этой ночью: люди уже наделали себе другие окопы, не по инструкции, а по соображениям удобства: короткие, широкие, с толстым накатом сверху.

Лена вздохнула, взглянув на пепелище своей работы, и пошла дальше.

Вскоре она увидела уцелевший от пожара небольшой промтоварный магазин и зашла в него; здесь все было разграблено: одежда, обувь, материи (кстати, все эти товары появились в продаже только накануне).

Все более или менее ценное уже отсутствовало, а на полу валялось то, что никому не было нужно; кто здесь похозяйничал — немцы или местные жители — определить было трудно.

Лена порылась в брошенных вещах, не представлявших интереса для тех, кто побывал здесь раньше, и выбрала оттуда несколько десятков пуговиц, две столовые ложки, полойник, несколько мотков штопальных ниток, пластмассовую масленку, две круглых гребенки, сверток пестрой тесьмы…

— Это на мою долю осталось, — сказала она самой себе и, подумав, добавила в свою корзинку еще несколько эмалированных брошек с букетами и пейзажами, несколько галстуков и две коробки пудры, хотя сама никогда не пудрилась. Затем она вышла из магазина и отправилась дальше.

— Лена! Лена, ты жива? — послышался знакомый голос.

Лена обернулась: из переулка, навстречу к ней, с протянутыми руками бежала Маруся Макова.

— Ты здесь? Не уехала? — удивленно воскликнула Лена, ожидавшая встретить в развалинах кого угодно, только не Марусю.

— Как видишь, здесь, налицо! Идем к нам!

— А ваш дом цел?

— Цел, цел!.. Пролетарская сгорела почти вся, одни трубы торчат, а до нашего переулка огонь не добрался… Идем! Мама так рада будет!..

И она потащила подругу с собой.

Они пошли на противоположный конец Липни, где находился маленький домик, принадлежавший Марусе и ее матери.

— Но все же, как ты осталась здесь? Я думала, ты уже где-нибудь далеко? — спрашивала Лена.

— Мы хотели уходить, обязательно, — на ходу торопливо рассказывала Маруся. — Третьего дня пришла Тоня…

— Какая Тоня?

— Да сестра моя, которая в Днепровске жила!.. Ее дети были у нас на каникулах… мужа ее в армию забрали, а ее саму с работы не отпускали до последнего дня, пока немцы подошли… А в последнюю минуту приказали на поезд собираться, ехать куда-то в Сибирь, а дети у нее тут, в Липне… Она до Приречной доехала, с поезда спрыгнула, и сюда пешком… Не успела отдохнуть, как немцы и в Липню пожаловали… Мы все надеялись лошадь достать, да ничего не вышло… Тогда собрались идти пешком, и Новиковы с нами вместе пошли… Тоня все торопилась, хотела догнать свою фабрику, очень боялась, что ее будут судить, что она убежала с поезда… А тут мама заболела и говорит, что она нам по дороге только мешать будет… задерживать… что она лучше останется здесь… что ей, старухе, немцы ничего не сделают, а дом и вещи целее будут.

— И ты с ней осталась?

— Да нет, я сначала пошла со всеми: Тоня с детьми, Новиковы, еще Люда, продавщица из раймага и я. Дошли до Жарова, отстановились, смотрим — кругом горит, бомбят, стреляют… Мы с Тоней очень беспокоились за маму… Ну, я и побежала назад, думала, все-таки, уговорить ее пойти с нами… А тут начался такой обстрел, что я еле до дому добежала. Куда уж было назад идти!.. Забрались мы с мамой под печку, там всю ночь и просидели… Вот и наша хата!

Среди сплошных пожарищ, в стороне от магистральной Пролетарской улицы, переводившей в Вяземское шоссе, уцелело в переулке четыре домика, в том числе — Маковский, маленький, приземистый, с красной крышей.

Нашла живого человека! Вот, пожалуйста! — сообщила Маруся своей матери.

— Леночка! Здравствуй!.. Тоже, значит, не ушла? А я-то думала: мы с Марусей одни в городе остались, — говорила, обнимая гостью, худая, изможденная, за одну ночь постаревшая на десять лет Анна Григорьевна Макова.

— Мои-то вчера пошли, — начала она рассказывать, — А я приболела — осталась… лежу, дожидаю, что дальше будет… Тут как пошли стрелять — Ну, думаю, конец мне пришел!.. Вдруг слышу — идет кто-то в дверь… гляжу: моя попрыгунья к матери назад прибежала!.. И немцев не побоялась!..