Кадын - Ирина Богатырева

– А что за груз с собой тащишь? – продолжал насмехаться Стиркс. – Какой прок от такой обузы? Работать не может, слов не понимает. Тупой бычок в дороге ценнее будет – того хоть съесть можно. А этот на что?

– Это брат мой, – не выдержал Алатай. – Сродник. И относиться к нему ты должен как к родному моему брату.

– Хорош брат, уж так хорош! И немой, и глухой! А всем в царской линии таких выдают? А если я пойду, мне дадут такого или еще заслужить надо? Ты чем заслужил, Алатай? Тем, что царю вовремя красными подвязками чулки на ногах подвязал?

И неприятно захохотал. Алатай закусил губу, сжал коню бока, и тот резко рванулся вперед.

– Те, ладно! – послышался через некоторое время голос дяди. Он нагнал и снова поехал сзади – шаг в шаг. – Повеселил ты меня, да хватит. Вон уже дымы родного стана видны. Узнаешь хоть дом свой, царский воин? Ты смотри, отцу только про сродника такого не говори. Он гнева своего скрывать не будет. Да и так-то, я чаю… – Он вдруг запнулся. Это было так странно для Стиркса, что Алатай невольно прислушался. – Я чаю, говорить отцу не надо всего. Вернулся – и будет. Он только рад станет. А что было с тобой до этого – и не стоит ему знать. Дурной сон утро смывает.

Алатай подивился – Стиркс так и не понял, что он не насовсем уехал из царского стана. Верно, думал, что удалось ему забрать его с царской службы.

– Я знаю, что скажу отцу, – ответил Алатай как можно безразличнее, хотя ничего и в помине не знал. Неприятная трусость кольнула сердце.

– Хе, да куда мне! Ты ж теперь взрослый, дядина помощь уже не нужна. Вырос сосунок, оборвал постромки. Я и не удивлен, – начал он опять насмехаться. – Да только я, будь на твоем месте, десять раз бы подумал, прежде чем отцу открываться. Поостерегся бы. Или забыл его нрав?

Алатай промолчал. Нрав отцовский был ему хорошо известен. Но и юлить, врать, изворачиваться было противно.

– Я знаю сам, что мне делать, – повторил он упрямо.

– Те, ладно, – сказал Стиркс недовольно и до самого дома уже молчал.

У порога их никто не встретил. Никто не знал, что они приедут. Они спешились у коновязи и прошли к дому.

– Заходи же, – сказал Стиркс у дверей, и рот его исказился странной улыбкой.

– И ты, – ответил Алатай, вглядываясь и пытаясь это разгадать. Но Стиркс подался назад.

– Нет. Ты сам, сам, – проговорил он, и улыбка стала еще более тугой, точно натянутая на барабан кожа. Алатай не стал спорить, наклонился к двери. – А ты здесь жди, – увидел он, как Стиркс перехватил за локоть Эвмея. – Нечего тебе там. Это только его дело. Сыновье.

Алатай толкнул двери, вошел в дом, и в этот момент, когда тепло и запах дома, где он вырос, коснулось его, он понял вдруг улыбку Стиркса: тот просто боялся, боялся Зонталы и его гнева.

В доме было жарко и душно, пахло овчиной и травами. Мачеха сидела у огня на месте хозяйки и чернила брови, поглядывая на себя в маленькое зеркальце. Она была обнажена по пояс, и распущенные черные косы лежали по спине и груди. Алатай сперва опешил, уставившись на ее белое, гладкое, с костяным отливом тело. Он, конечно, сразу вспомнил, что она не стеснялась его, когда в доме было слишком жарко или когда служанки натирали ее тело, но тогда он был мальчишкой, и ее нагота не трогала его, хотя и тянула болезненным любопытством. Но он слишком давно не был дома и успел позабыть все это, и теперь, увидев обнаженную мачеху, вдруг как никогда почуял себя мужчиной.

Она встрепенулась, заметив его, а из углов, точно мыши, стали сбегаться служанки, одевая ее, и почти скрыли за собой. Но она уже признала его, и испуг сменился на ее лице равнодушием. Она даже капризно прикрикнула на служанок, коря за излишнюю суетливость.

– А, пришел! – раздался тут голос, и Алатай вспомнил, где он и зачем. – Жеребенок к коновязи вернулся! С посвящения отпустил Кам. Долго же шло оно. А мы уж думали посылать к Каму, пытать, где сокрыли тебя духи. Хе, что и говорить: я рад. Подойди ближе, плохо тебя вижу.

Кровать у стены заскрипела, отец поднялся, откинув шкуры, которыми был прикрыт, – он мерз даже в такой духоте, хотя Алатаю тяжело было дышать. Он успел стянуть шапку и распустил шубу, но это не помогло.

– Подойди же, – бормотал отец, спуская с кровати одутловатые ноги, не дававшие ему ходить. – Дай погляжу. Хе. Повернись. Те, хорош. Хорош. До братьев еще далеко, но уже все на месте. Шу! – крикнул он мачехе. – Шуйка! Гони служанок, вели жеребенка резать! Праздник у нас: сын вернулся, воином вернулся! Узнаешь ли, а, Шуйка? Гляди глазами: вот он, мой мальчик, мой Алатай. Каков стал! Возмужал! Те, не держать мне больше гнева на Бело-Синего: дал он мне снова сына увидеть воином на коне. Дал.

Зонтала говорил, не в силах остановиться. Алатай молчал и чуял, как сжимается в нем сердце: после такой радости гнев отца будет еще жарче. Он готовил себя к этому. Мачеха тоже молчала и как-то неприятно, липко смотрела на Алатая – то бросит взгляд, то вдруг быстро потупит, только заметив, что он тоже глядит на нее. От этого его бросало в пот, столько было в ее глазах животного, зовущего, чего он раньше не замечал или не умел видеть. Стоять так было неприятно, но и спрятаться некуда. Ему становилось тоскливо и гадко, хотелось побыстрее покончить со своим делом и выйти на воздух.

– Те, ладно. Расскажи, сын, кем сделал тебя Кам, что так долго держал в тайге? Что за дух тебя выбрал? Кем ты стал? – начал отец задавать вопросы, и Алатай вдруг понял: он не знает ничего. Стиркс не рассказал, как встретил его на ярмарке. На какой-то миг в душе мелькнула подлая мысль, что можно ничего не сказать и уехать, выдумав какой-нибудь повод для отлучки. Алатай ясно видел сейчас, что старость уже заполнила отцу голову туманом, а Стиркс, верно, давно знал про это и умело пользовался. И, конечно же, дядя, а не отец давно уже управлял жизнью их рода, их дома и его самого. И все же он боялся Зонталы, его гнева, его неукротимого нрава. Потому и призывал поостеречься, не говорить лишнего и подумать, решить все иначе. О, Стиркс хитер и осторожен. И, возможно, он прав. Но все в Алатае противилось лжи и осторожности. Нет, Кадын говорила, что надо делать все как велит сердце. Алатай ясно сейчас понимал, что это значило.

– Ты знаешь, сын, ты знаешь, Алатай, на тебя одного теперь надежда, – говорил тем временем отец, усадив его рядом с кроватью и склонившись к его уху, понизив голос до звенящего старческого шепота. – На тебя. Не одного меня надежда. Я собой давно не живу. Рода нашего надежда и всего люда. Нас окружили враги, – выдохнул он в самое лицо Алатаю зловонным дыханием, так что тот невольно отстранился. – Враги. Ты помнишь ли, кто вырезал твоих братьев и добрую треть твоего рода? Помнишь, сын? А они все еще живы и живут в царском стане. Это гнилая кровь! Ты же знаешь, чего они хотят. Ты не забыл, чего они хотят, Алатай? Весь наш род уничтожить. Тебя, меня – всех вырезать, всех! – Он тяжело дышал и плевался слюной при каждом слове. – А знаешь ли, отчего? Не забывай никогда, сын. Во век свой не забывай об этом. Дух кочевья сожрал сердце их предков и всех разметает по свету, никому не будет покоя. Не знают добра, не умеют работать. Все пожрал в них этот дух беспокойства, гонит их по свету, а мы, как скотина, следом за ними бредем. И куда придем? Не останется никого, все вымрем. Надо на месте жить, запомни, Алатай. Если меня не станет… А меня скоро не станет, так ты крепко запомни: род свой держи здесь, в этих горах. Здесь наша доля себя нашла. Здесь она стала… Те, ладно. Ты чего молчишь как неживой? Хоть слово скажи. Кем сделали тебя духи? Ты царем должен стать, мой мальчик, запомни! – вдруг перебил он сам себя. – Ты должен вернуть в наш род царскую шапку!