День независимости - Ричард Форд

– Никогда, Фрэнк, – с сожалением отвечает он. – Срам, да и только. Я так в этом нуждаюсь.

– А ты позвони мне.

Я готов уехать и уже думаю о Салли, которая появится в шесть. Наши с Картером девяносто секунд истекли.

«Мерседес» остановился перед моей прежней парадной дверью, маленький ливрейный шофер в черной фуражке выпрыгнул из него и принялся выгружать из багажника пухлые чемоданы. Затем с заднего сиденья появляется черный африканец в ярко-зеленой, как джунгли, дашики и такой же шапочке. Он высок, с удлиненной головой, достаточно величав, чтобы быть принцем, а распрямившись в полный рост, становится самым настоящим Долговязым Уилтом. Окидывая взглядом зеленые изгороди квартала, он замечает меня и Картера и медленно поводит в нашу сторону огромной, розоватой ладонью, помахивая ею из стороны в сторону, словно благословляя нас. Мы с Картером – я сижу в машине, он стоит рядом – быстро воздеваем руки и машем в ответ, и улыбаемся, и киваем, как будто жалеем, что он не говорит по-нашему и потому не сможет узнать, сколько всего хорошего мы о нем думаем, – увы, мы ничего сказать ему и не успели бы, потому что водитель лимузина уводит огромного негра в дом.

Картер молча отступает назад, из конца в конец оглядывает изгибающуюся улицу. В хунте судебного запрета он не состоял, появился здесь слишком поздно, однако считает, я уверен, «Экуменический центр» хорошим соседом, да и я всегда думал, что именно таким он и окажется. Неправда, что человек способен привыкнуть ко всему, однако он способен привыкнуть к куда большему, чем полагает, и даже научиться любить это большее.

Теперь Картер, сколько я понимаю, перебирает свои сегодняшние мысли, анекдоты, заголовки, результаты соревнований, пытаясь понять, может ли он сказать нечто такое, что вызовет мой интерес, не только позволит растянуть разговор еще секунд на тридцать, но и снабдит его самого «репликой на уход», после которой он сможет вернуться домой и снова плюхнуться в бассейн. Я, разумеется, занят тем же. Если с вами не случилась трагедия, в запасе у вас нет почти ничего, о чем стоило бы рассказывать при встрече вашим знакомым.

– Так слышно что-нибудь новое о вашей маленькой сотруднице? – деловым тоном осведомляется Картер, выбирая тему настоящей трагедии, еще шире расставляя на ровной мостовой ступни и придавая лицу выражение угрюмой и упрямой нетерпимости (закон и порядок) к любым нежелательным покушениям на свободу личности.

– Мы предложили награду, но пока ничего, насколько я знаю, – отвечаю я, поугрюмев и сам, поскольку снова вспоминаю веселое лицо Клэр, ее востроглазую, уверенную в себе обаятельность, которая не давала мне поблажек и все-таки доставляла восторженное наслаждение, пусть и недолго. – Ее как будто молния поразила, – говорю я и сразу же понимаю, что описываю лишь исчезновение Клэр из моей жизни, а не ее уход с земли.

Картер качает головой, поджимает губы и надувает щеки, отчего лицо его принимает вид обезображенный, а потом выпускает воздух – псттт.

– Пора уже начать вешать таких людей за яйца на рояльной струне.

– Я тоже так думаю, – говорю я. И говорю искренне.

Поскольку сказать нам после этого и вправду нечего, Картер, боюсь, может поинтересоваться моим мнением о выборах и их возможных лучезарных последствиях для риелторского бизнеса, а от них перейти к политике. Он считает себя приверженцем «Сильной обороны и республиканца Голдуотера», а меня ему нравится изводить шутливыми снисходительными поношениями. (Это одна из его неприятных особенностей, которую я нахожу типичной для внезапно разбогатевших людей. Студентом он, естественно, голосовал за демократов.) Впрочем, политика – тема для Дня независимости неподходящая.

– Слышал на прошлой неделе, как ты читал по радио «Караваны»[126], – говорит, кивая, Картер. – Мне очень понравилось. Просто хотел, чтобы ты знал.

Тут ему в голову приходит совершенно новая мысль, которую он просто обязан высказать.

– Ладно, послушай, – говорит он, и взгляд его становится напряженно-внимательным. – Ты же у нас мастер слова, Фрэнк. А я сказал бы, что в наши дни появилось немало такого, что могло бы заставить тебя вернуться к сочинению рассказов.

Произносит он это, потупившись, потуже завязывая на животике лиловый поясок, вглядываясь в свои маленькие, укрытые тапочками ступни так, точно в них что-то изменилось.

– Почему это пришло тебе в голову, Картер? Что, нынешнее время кажется тебе слишком драматичным для обычной жизни? Я им вполне доволен, да и писательство – попросту не мое дело. Хотя, если ты думаешь иначе, меня это радует.

Лимузин уже отъезжает, покачиваясь, его тяжелые выхлопные трубы мурлычут над подъездной дорожкой. По правде сказать, я польщен тем, что Картеру известно о моем давнем писательстве.

Я машинально запускаю руку между двумя сиденьями и вытаскиваю крошечный красный бантик, подаренный Клариссой. И вместе со свидетельством уважения Картером моей давней и недолгой писательской жизни эта находка ощутимо поднимает мне настроение, упавшее при напоминании о Клэр.

– Мне кажется, в наши дни очень многое требует объяснения, Фрэнк. – Картер так и не оторвал взгляда от своих ступней. – Когда мы с тобой учились в университете, миром правили идеи – пусть даже совсем глупые. А сейчас я и припомнить не могу ни одной большой новой идеи, вот ты можешь?

Он наконец поднимает голову, упирается взглядом в красную ленточку Клариссы в моей ладони и морщит нос, словно я ему какую-то загадку преподношу. Картер, сдается мне, слишком долго просидел за боковой линией, пересчитывая свои денежки, и теперь мир представляется ему и простым, и просто-напросто испоганившимся. Пожалуй, он того и гляди начнет авторитетно излагать какую-нибудь любезную правым бредятину насчет свободы, отмены подоходного налога и вмешательства государства в рыночную экономику – «идеи», способные утолить (хотя бы на время, оставшееся до первого коктейля) его потребность в определенности и чистосердечии. И конечно, прежняя моя писательская карьера нисколько его не интересует.

Но если бы Картер спросил меня – как когда-то, в пору спортивной журналистики, спросил человек, с которым я летел в Даллас, – чему, на мой взгляд, он должен посвятить свою жизнь (теперь, когда у него в банке целый сейф, набитый баблом), я ответил бы Картеру так же, как тому человеку: посвятите ее общественному служению, поработайте в миссиях «Висты»[127] или Красного Креста, потрудитесь в службе жизнеобеспечения больных и стариков Западной Виргинии или Детройта (мужчину с далласского рейса мой совет не увлек, он сказал, что лучше просто «попутешествует»). Вообще-то, Картера, наверное, стоит свести с Ирвом Орнстайном, когда тот завершит свою фантазийную бейсбольную карьеру. Ирву, которому не терпится покончить с имитаторством, скорее всего, удалось бы соблазнить Картера своей большой и новой руководящей метафорой «цельности», и они могли бы попробовать состряпать некую разновидность программы «самопомощи», продать ее телевидению и огрести еще одно состояние.

А можно предложить ему пойти моим путем, побеседовать с нашей командой из агентства, мы ведь еще никем Клэр не заменили, а скоро придется. Унаследовав ее место, Картер смог бы утолить свою неутоленную потребность в борьбе за «идею», которая требует делать что-то для других. Знаний у него по меньшей мере столько же, сколько у меня, и примерно таких же – вся-то и разница, что он женат.

Хотя, может быть, это ему следует обратиться к писательству, сочинить несколько рассказов и бросить их в пустоту. Что до меня, так я там уже побывал. Слишком разреженный воздух. Спасибо, но нет, спасибо.

Я задумчиво вглядываюсь в мелкие, деликатные черты его лица, которые кажутся просто нанесенными на плоскую поверхность. И стараюсь, чтобы мое лицо говорило: ни единой идеей, хорошей или плохой, я поделиться с тобой не могу, но знаю, что они наверняка порхают вокруг во множестве. (Самую очевидную из моих идей он истолкует неправильно, и мы заспорим, а мне того не хочется, потому как закончится все опять же патовым обсуждением политики.)

– Скорее всего, самые важные идеи, Картер, все еще начинаются с физических действий, – говорю я (его друг). – Ты же старый классицист. Может быть, все, что от тебя требуется, – оторвать задницу от стула и попробовать наделать побольше шума.

Картер некоторое время смотрит на меня, ничего не говоря, но явно размышляя. И наконец произносит:

– Знаешь, я ведь все еще резервист первой очереди. Если Буш, став президентом, ухитрится устроить какую-то заварушку, меня могут призвать и вместо кризиса середины жизни я получу здоровенный пинок по заднице.

– По-моему, неплохая идея. – Я обвязываю красной ленточкой дочери мизинец – в виде памятки, а напоминает она мне о стикере «ОТСОСИ У БУША», которого Картер, к моему сожалению, не заметил. Впрочем, довольно и этого, теперь мне проще будет включить двигатель и уехать. Хвостовые огни лимузина вспыхивают, он достигает Венецианской, сворачивает налево и исчезает. – Ты можешь даже устроить так, чтобы тебя убили.